Выручил Гира.

— Послушай-ка меня, Митя, — сказал Людас Константинович, как-то заглянув в отдел. — Вы организуете всякие эстрадные бригады. И это очень полезно. Так почему бы и нам, литераторам, не создать свою бригаду и начать выступления на агитпунктах, в госпиталях, на заводах? Возьмись-ка за это дело!

— Взяться-то можно, — неуверенно протянул Муромцев. — Но выйдет ли толк? Вы же пишете по-литовски… Переводчика мы не найдем, а по подстрочнику…

— Постой, постой, — перебил Гира и, дернув себя за бороду, хитро посмотрел на Муромцева. — Можно обойтись без переводчика. Я кое-как могу писать стихи по-русски. Уже пробовал. Получается, получается. А ты можешь писать короткие рассказы. Ну вот, примерно такие, как пишет теперь для газет Эренбург. Поэт и прозаик. А? И потом, есть же здесь еще один поэт — Яков Тайц.

— Я с ним незнаком.

— А ты познакомься и предложи. И будет нас уже троица.

— Но может, и Саломея и Венцлова согласятся? — оживился Муромцев. — Ты с ними, Людас, поговори.

— Вот с ними сложнее. Наша Саломея и товарищ Венцлова пишут только по-литовски, но мы будем их уговаривать. И ты, и я.

Когда об этом сказали Венцлове, он задумался.

— Да, так было бы очень славно, — сказал он наконец. — Но боюсь, что от меня будет пользы столько, сколько с козла молока. Это наш товарищ Гира — полиглот и может сочинять стихи и по-литовски, и по-польски, и по-русски, и может даже еще на других языках. Я таким даром не обладаю, да и никаких стихов сейчас не пишу. Лучше уж без меня, Дмитрий!

С приездом Корсакаса Антанас был с ним неразлучен. Вместе приходили они в театральную столовую поглощать вареное тесто в разных вариантах, вместе на целый день уходили в библиотеку имени Лермонтова или в парткабинет, где от доски до доски прочитывали все газеты и бесконечно, до одури, до головной боли, обсуждали каждое событие, хотя бы и косвенно связанное с войной.

Чтобы немного отдохнуть от неумолчных тревожных мыслей о войне, родине и Элизе, Венцлова перечитывал по-русски свои любимые книги: «Войну и мир», «Героя нашего времени», «Тихий Дон» — и словно бы пил сказочную живую воду — утверждал свою веру в несокрушимую силу русского народа.

Нерис отказалась наотрез от участия в писательской бригаде. Глядя на Муромцева печально-укоризненно, почти гневно, она тихо, с трудом подбирая слова, сказала:

— Я уже много дней не поэтесса, а только одинокая, измученная женщина. Неужели вам это так трудно понять?

Муромцев попробовал убеждать:

— Но ваша поэма, она переведена. Достаточно прочесть какой-нибудь отрывок… Ну почему вы не хотите нам помочь?

— Есть разница между «не хочу» и «не могу». Великая разница! Вот вы… Разве вы не хотите идти защищать родину от проклятых захватчиков? — Она требовательно смотрела на Муромцева своими огромными глазами. В упор. В его сердце.

Дмитрий развел руками:

— Вы же знаете… Я рассказывал. Но…

Чуть улыбнулась Саломея. Примирительно:

— Есть у вас «но». И я скажу «но». Зачем выталкивать меня на эшафот? Лобное место. Так?

— Но вы же воспели тех четырех расстрелянных… Каролис Пожела, Грейфенбергерис, Гедрис, Чарнас. А они превратили свое лобное место в стартовую площадку будущей победы. Простите, Саломея, что у меня так высокопарно всё получилось.

Она удивилась по-детски искренне. Даже всплеснула руками:

— Вы и это знаете, Дмитрий! Но мне непонятно — откуда? Будто бы незаметно для меня всматриваетесь в мое прошлое. Ну да, если угодно, Каролис и его товарищи и смерть свою на рассвете сделали подвигом. Но ведь это — особые люди. Вся их жизнь — сильное дыхание подвига. А я простая женщина. Жена и мать. И могу только плакать. А разве слезы помогут великому горю? Оно как темная туча лежит от горизонта до горизонта. Над всем бедным миром людей…

— Я знал, что Саломею еще рано трогать, — говорил Гира, выслушав рассказ Дмитрия. — Ей кажется, что все пули войны направлены в ее грудь. Но это пройдет, пройдет. Ну, а я уже выполнил социальный заказ и написал по-русски одно стихотворение. «Красные розы». Претенциозное название? Да, в духе Бальмонта. Но прежде чем осудить, ты послушай.

Основой стихотворения «Красные розы» стал такой случай: когда летом 1937 года, в качестве официальных гостей правительства Сметоны, в Литву приехали Николай Тихонов и Всеволод Иванов, на литовской границе их встречала группа писателей во главе с Гирой. Людас Константинович бурей ворвался в купе, где находились гости из Страны Советов. В его руках был букет ярко-алых роз.

— Литовцы не имеют возможности встретить вас так, как бы им хотелось, — сказал он, оставшись на несколько минут наедине с Тихоновым и Ивановым, — но мы верим в лучшие времена и в знак нашей веры дарим вам эти розы.

А потом выбрал две самые крупные и вложил в петлицы пиджаков советских гостей.

— Так мы условились, — пояснил он, — чтоб вас можно было сразу же узнать.

И вот эти алые розы не увяли, не засохли. Их лепестки пропитаны кровью русских братьев, погибших за свободу и счастье литовского народа. И сегодня, в непреходящей ночи фашистской оккупации, литовцы верят — эти розы будут пламенеть на красноармейских шинелях освободителей.

— Здорово написал! — восхитился Муромцев. — И очень подходит. Сам себя переводил?

— Да нет, попробовал сразу по-русски… По-твоему — ничего?

— Говорю же тебе — здо́рово! Просто удивительно, как ты владеешь русским.

Людас Константинович был явно доволен. Потирая руки, он приговаривал:

— Ну вот, вот… Много теперь читаю. И только по-русски. Вспоминаю забытое. Обогащается словарь, и я крепче сижу в седле.

Пример Гиры вдохновил Дмитрия. Он написал два рассказа, совсем короткие. Один о детях, бродящих по черным улицам сожженного города, другой о партизанах — всё чаще в сводках Совинформбюро появлялись сообщения о боевых делах народных мстителей. В свою очередь прочел их Гире. Тот одобрил.

Поначалу Дмитрий собирался читать на вечерах их сам, но потом передумал. Почему бы не включить в состав писательской бригады профессионального чтеца? И он предложил читать его новеллы Елене Гилоди. Елена Борисовна, познакомившись с материалом, согласилась. Оставался Тайц, плотный, с рыжеватыми и чуть вьющимися волосами, близорукий и доброжелательный. С ним было совсем легко. Он радостно принял предложение Муромцева. «Хоть что-то полезное делать буду», — сказал он. И хотя обычно писал только для ребят, пообещал подготовить несколько стихотворений специально для выступлений перед взрослой аудиторией.

Итак, формирование литературной бригады благополучно закончилось, а вслед за этим появились и скромные афиши с именами писателей Гиры, Тайца, Муромцева и драматической актрисы Елены Гилоди.

Начались выступления… На вокзале — на агитпункте, в госпиталях, в артиллерийском училище и, наконец, в клубе велозавода. К этому выступлению бригада готовилась особенно тщательно. Было известно, что крупнейшее в Пензе промышленное предприятие — велосипедный завод — выпускает теперь не только безобидные велосипеды. Завод выполнял какие-то чрезвычайно важные военные заказы. Поговаривали, что в цехах его создается новое могучее оружие для Красной Армии. Но какое именно, знали, понятно, лишь несколько человек, а остальные давали полный простор своей фантазии. Зато точно было известно, что женщины и подростки, вставшие к станкам вместо ушедших на фронт, работают замечательно, осваивают сложнейшие «чисто мужские» профессии, перевыполняют производственные нормы, увеличивают свой рабочий день за счет фронтовых вахт.

На велозаводе возникли и первые в городе фронтовые комсомольско-молодежные бригады, принявшие как незыблемый закон правило работать за двоих — за себя и за товарища, ушедшего на фронт.

Зал клуба битком набит. Собралось человек шестьсот, не меньше. Даже в проходах стоят. А ведь позади трудный и долгий день, и еще слабые, неумелые руки, и недостаток питания, и требовательный голос собственной совести: быстрее и лучше! Еще быстрее и еще лучше!