— Я ее читал, — сказал Дмитрий.

— Прочтите еще раз, — возразил Треплев. — С прицелом. Я уже ставил ее в Одессе и убежден, что это как раз то, что нам сейчас необходимо. Лично я вижу только одно затруднение: в труппе нет актрисы, способной сыграть роль матери.

— Весьма существенное, однако, затруднение, — сказал Королев и протянул коробочку с самосадом Треплеву. — Закуривайте, Авраам Давыдович, по мне чуть слабоват.

Треплев довольно неуклюже свернул здоровенную цигарку, запалил ее от королёвской зажигалки и окутался едким дымом.

— Н-да, гавана… — И веско сказал: — С моим приходом, Константин Васильевич, труппа театра претерпит некоторые изменения. Полагаю, что найду в вашем лице союзника и единомышленника! У меня на примете есть несколько актеров высшей и первой категории. И они приедут в Пензу, если я попрошу их, а вы поможете в устройстве.

Так и сам Треплев вступил в команду «ловцов жемчуга», и телеграммы за его подписью полетели на восток, в далекие тыловые города воюющей страны.

Скоро в Пензу приехали заслуженный артист РСФСР Климов, артист Жулинский и молодой, очень одаренный Володя Стебаков, с появлением которого весьма пошатнулась позиция рыкающего горе-любовника Гримальского.

Прибыло и в полку литовских писателей.

Встретившись как-то с Дмитрием возле театра, Венцлова, очень оживленный, улыбающийся, предложил:

— Если есть у вас времечко, Дмитрий Иванович, то, может, зайдем ко мне? Хотел бы познакомить вас с одним моим другом.

— Цвирка приехал? — воскликнул Муромцев.

— Пока нет. Но приехал Костас Корсакас. Это, знаете ли, наш литовский Добролюбов.

Сухощавый молодой человек, примерно одного с Муромцевым возраста, поднялся ему навстречу и энергично тряхнул руку:

— Корсакас.

— Я уже много о вас слышал, товарищ Корсакас. И от Антанаса, и от Гиры.

— Поругивали немного… как это по-русски… Да, и в хвост, и в гриву, — чуть усмехаясь, сказал Корсакас и внимательно посмотрел на Дмитрия своими узковатыми глазами. — Они — поэты, а я критик. Пламя и лед.

Нет, никто из новых литовских друзей Муромцева не сказал худого слова о Корсакасе. Напротив, его считали выдающимся критиком, явлением в молодой революционной литературе Литвы. При Сметоне его, за радикальность взглядов, посадили в одиночную камеру Шауляйской тюрьмы, но и оттуда друзья и недруги слышали его голос. Удалось установить связь. Корсакас участвовал в создании журнала «Третий фронт», сблизился с Венцловой и своими статьями, бескомпромиссными, с четко выраженной позицией, помог молодому журналу найти свой путь. В Советской Литве Корсакас поначалу возглавил телеграфное агентство «Эльта», а потом стал директором Госиздата.

— Товарищ Костас напрасно воздвиг стену между поэтами и критиками, — усмехаясь, сказал Венцлова. — Он такой, знаете ли, кентавр: топчет поэзию и сам же ее создает. Разве не так, Костас?

— Ну, какой же я поэт, — возразил Корсакас, и губы его тронула смущенная улыбка. — Так… чтобы поправить свое плохое настроение…

— Да, вот и Пенза становится маленьким литературным центром, — задумчиво сказал Муромцев. — С приездом товарища Корсакаса вас уже четверо. Немалая сила! Приехал еще и московский поэт Яков Тайц. Совсем неплохо!

И тотчас Корсакас загорелся:

— А ведь товарищ Муромцев прав. Мы бы могли как-то организационно оформить нашу группу. Уж если судьба наша — перезимовать в Пензе…

— Почему только перезимовать? — спросил Дмитрий.

— Видите ли, Дмитрий, — вмешался Венцлова. — Я уже говорил вам, что первоначально мы думали прожить в Пензе две, ну три недельки. Да, так мы думали, но война думала совсем по-другому. И теперь наше правительство будет временно находиться в Пензе. Пока немцев не погонят на запад. Всего вероятнее, до весны.

— Что ж, и за зиму можно кое-что сделать, — сказал Муромцев. — И если инициатива будет исходить от вас, Гиры и Саломеи Нерис…

— Я составлю письмо Александру Фадееву, — перебил Корсакас. — И мы все его подпишем.

Когда уже пили чай, литовский критик спросил Дмитрия:

— А удается ли вам, товарищ Муромцев, писать немного?

Дмитрий коротко рассказал о своей пьесе «Контрудар», вчерне уже законченной.

— Я в общем-то скорее публицист. Работал в газетах и журналах, — как бы оправдываясь, добавил он.

Корсакас с сомнением покачал головой.

— По пересказу судить трудновато, но мне кажется, что вы, товарищ Муромцев, как это сказать… в плену у иллюзии… Это по-русски? Изнутри фашистский режим не сокрушится… Нет, нет… Убедить немцев в их трагическом заблуждении теперь могут только советские танки.

— Я говорил Дмитрию Ивановичу примерно то же самое, — сказал Венцлова.

Так оно и было. Литовские друзья не одобряли концепцию, положенную Муромцевым в основу его пьесы. Гира, читавший ее всю, наскакивал на Дмитрия, как боевой петух:

— Хорошо, хорошо написано, Митя. И динамичное развитие действия, и выразительный диалог, и сильный характер у твоего любимого Карла. Я кое-что понимаю в драматургии! Но поверь, прошу тебя, поверь мне, что гитлеровская Германия совсем не такая, какой ты ее представляешь. Мы, в Литве, имели возможность исследовать гитлеровскую породу. На собственной шкуре! Они оккупировали нашу Клайпеду. Они дергали за ниточку Сметону. И ведь у нас был свой собственный, маленький литовский фашизм. Колоссальный эксперимент массового гипноза целой нации! Постепенно он принял формы массового самогипноза. Каждый немец убеждал себя в своей исключительности и в конце концов уверовал в это. Твои Карлы — одиночки. Сегодня, в громе побед и всеобщего ликования, массы не пойдут за Карлом. Тевтонам нужна колоссальная встряска. Новый Грюнвальд.

Дмитрий внимательно слушал, но не мог согласиться с доводами Гиры. Он всё еще был во власти представлений о революционности и боевитости революционного рабочего класса Германии, которые сложились у него за годы работы в Коминтерне молодежи и Профинтерне. В его сознании туго сплетались революционные события в Германии — Баварская и Саксонская советские республики, вооруженное восстание гамбургского пролетариата и т. п., уже ставшие славной историей, — и личные впечатления от встреч с немецкими товарищами, — такими, как Тельман, Маддалена, Нидеркирхнер, кимовцы Лейбрандт и Бленкле, писатели-антифашисты Курелла, Бехер, Вайнерт, Вилли Бредель и десятки других коммунистов и комсомольцев, бывавших в Москве. Он вспоминал конгрессы Коммунистического Интернационала и КИМа, на которых присутствовал, речи немецких делегатов, их убежденность в близкой победе… Что же произошло? Не могли же исчезнуть, потерять свою сущность четыреста тысяч коммунистов и несколько миллионов шедших за ними людей труда! Конечно, Гитлер — великий магистр ордена лжи, но и ему не под силу перестроить сознание целого народа. И, думая так, Дмитрий сделал кульминацией своей пьесы двойной контрудар, который наносится гитлеровскому режиму: извне, силами Красной Армии, и изнутри — пробудившимся пролетариатом.

В образе его героя — Карла, символической фигуры немецкого солдата, повернувшего штык против гитлеризма, незаметно для самого Дмитрия, сочетались черты вождя немецких коммунистов Эрнста Тельмана и Эриха Вайнерта — пролетарского поэта. И хотя в ходе событий ничто пока не оправдывало надежд Муромцева: фашистские армии накатывались уже на дальние рубежи Москвы, батальоны и полки их не переходили на сторону Красной Армии, вся Германия восторженно плескалась под бодрящим душем непрерывных побед, — он всё еще верил в своего Карла.

Но пьеса пьесой — Дмитрий колдовал над ней в ночные часы, пристроившись на краю единственного в комнате обеденного стола, — а вот как практически использовать литературные силы, сосредоточившиеся в Пензе? Москва, сиречь Александр Александрович Фадеев, пока никак не откликнулась на письмо, составленное Корсакасом. Впрочем, осложнявшаяся с каждым днем военная обстановка под Москвой и не позволяла надеяться, что руководство Союза писателей тотчас же займется решением вопроса о создании в Пензе временной писательской организации. Так что же, сложить руки и ждать?