— Мы с Юркой останемся здесь, а Митя с Борисом пойдут к дверям во двор. Будем их дожидаться. В случае чего поставим на обсуждение отряда. А вы, Екатерина Антоновна, идите себе в учительскую. Если что, придем и вам скажем.

— Операция «Ы»! — подмигнул товарищам, уходя, Митя.

Воспитательница в учительской прилегла на диван. Когда ее разбудили, стрелки стенных часов показывали уже четверть четвертого. Андрюша с Митей стояли перед ней взволнованные и смущенные.

— Пришли, — сообщил Андрей. — Авоськи мы у них взяли и припрятали.

— Какие авоськи?

— Видим — тащат что-то в двух авоськах. Смотрим — папиросы…

— Папиросы? В авоськах? Что это значит?

— Пачки папирос и еще коробочки с чем-то. Спрашиваем: где взяли? «Потом, — говорят, — расскажем, скорей спрятать надо где-нибудь, чтобы нас не застукали».

— Так это они что же, украли где-нибудь?

— Из ларька будто бы взяли.

— Батюшки мои! Так это они табачный киоск ограбили?!

— Наверно. Спрятали все в пустой шкаф в бытовке, ключ от нее вот, у меня. Без меня туда не войдут.

— Сейчас же несите всё сюда! — распорядилась дежурная по школе. — Или нет, я сама с вами пойду…

— Екатерина Антоновна, — возразил Митя, — может, лучше выследить, что они хотят с папиросами делать? Их, верно, подговорил кто-нибудь на кражу. Федоскин ведь уже судился один раз и условный приговор к двум годам имеет.

— Попридержи, милый, свою пинкертоновскую фантазию. Они твои товарищи, и первое, что мы обязаны сделать, предостеречь их от новых глупостей. Довольно того, что они уже натворили, а если их кто подбил, пусть Федоскин сам и расскажет.

Минут через десять на столе в учительской возвышалась горка пачек «Беломора», «Севера», сигарет «Прима» и других, в целлофановых обертках кучками лежали коробочки с незатейливыми брелочками, цепочками, несколько самопишущих ручек и тому подобная мелочь. Юные похитители, как видно, совали в свои авоськи наспех, что попадало под руку.

— Ах, Толя, Толечка! — сокрушалась воспитательница, глядя на эту незаконную мальчишечью добычу. — Поддался-таки Федоскину! А тот о чем думал? Теперь ему колонии не миновать, второй раз условного не получит. Зовите-ка их обоих ко мне. Не спят, наверное.

Митя выбежал из учительской.

— Екатерина Антоновна, — сказал Андрюша, — а если бы они отнесли сейчас эту ерунду обратно в киоск, на прежнее место, пока никто кражи не заметил? Тогда их, может быть, и судить бы не стали.

— На этот счет я всех законов не знаю. Поговорим с ними, а потом что скажет Леонард Леонович. Конечно, надо им как можно скорей идти с повинной.

Тут вихрем ворвался Митя, за ним и Юра с Борисом.

— Ушли! Оба ушли из здания!..

— Мы их пытались удержать, — объяснял Борис, — звали к вам, уговаривали повиниться. По-моему, Толька бы не ушел, да Семен ему говорит: «Идем, погуляем на свободе, пока в милицию не забрали. Теперь все равно заберут». Даже и на авоськи рукой махнули, бегом пустились из интерната.

— Так идите же скорей, догоните, верните их! — волновалась Екатерина Антоновна. — Ах, что за глупцы такие, не понимают, что каждая лишняя минута отягчает их вину!.. Бегите же за ними!

Комсомольцы гурьбой сорвались с места.

На улице, однако, беглецов догнать не удалось, никто не видел, в каком они ушли направлении.

…Просмотрели и пересчитали все вещи из авосек, составили их список и приложили к протокольной записи случившегося, подписанной участниками этой чрезвычайной «операции Ы». Утром Долинов, узнав о ночном ЧП, первым делом дозвонился до матери Семы Федоскина. Она работала продавщицей в комиссионном магазине, была в разводе с мужем. Сына не видела с выходного дня и где он, не знает. Директор школы предложил ей сейчас же приехать, отпросившись в магазине. У Толи Корабликова отец работал сторожем на дровяном складе, сильно пил. Мать Толина давно умерла; мачеха к пасынку относилась хорошо, но она с год как оставила Корабликова-отца из-за его пьянства. Толя изредка навещал ее в выходные дни.

Командир восьмого отряда Андрюша и секретарь школьной комсомольской организации Герман вошли в кабинет директора узнать, нельзя ли обойтись без официального сообщения милиции о краже. Папиросы и все прочее в целости, все будет возвращено в киоск. Нарушителей все-таки не милиция поймала, а их же собственные школьные товарищи.

— А то ведь Семена теперь засадят, — говорил Герман. — И парень пропадет, и для нас позор, для интерната.

— Вы думаете, меня самого это не заботит? — отвечал Долинов. — Но как можно скрывать кражу? Да ее, вероятно, заведующий киоском уже обнаружил. Что же нам с вами, воров укрывать? По-вашему, это будет меньший позор для интерната?

Он взял трубку и при комсомольцах позвонил в отделение милиции. Дежурный, выслушав его, ответил, что заявление об ограблении табачного киоска лежит перед ним на столе. Долинов обещал отослать в отделение все похищенное и ночную протокольную запись.

— Вот видите, — сказал он, опуская трубку на рычажки, — колесо завертелось. Если бы еще эти молокососы от вас ночью не сбежали и сами бы теперь снесли авоськи с папиросами в милицию, там могли бы, может быть, дела не заводить. А теперь — всё! Суда не миновать.

Леонард Леонович предложил комсомольцам отвезти краденое в милицию и как можно скорее отыскать и привести в интернат обоих нарушителей.

Явилась встревоженная мать Федоскина, полная женщина с пышной прической свежевыкрашенных в желтый цвет волос под ярко-голубой береткой, одетая в пальто из искусственного меха. С испуганным лицом она ждала, что ей скажут, и заранее вынимала из сумочки носовой платок. Едва услышав, что сын вторично попался в краже, она всхлипнула, по напудренной щеке покатилась слеза.

Месяц спустя народный суд разбирал дело об ограблении табачного ларька учащимися интерната Семеном Федоскиным и Анатолием Корабликовым. Одному из обвиняемых исполнилось пятнадцать лет, другому до пятнадцати не хватало двух месяцев. Пересветов присутствовал на заседании суда; Долинов пришел со своей заместительницей по воспитательной части Тамарой Викторовной, с Екатериной Антоновной, как свидетельницей ночного происшествия, и с командирами всех восьми интернатских отрядов.

В Корабликове Пересветов узнал красивого светловолосого мальчика, который в первое посещение писателя водил его по кабинетам, спальням и отрядным комнатам, давая толковые пояснения. Тамара Викторовна тогда шепнула гостю, что Толя у нее «на испытании»: пошаливал, пропускал уроки, но не испорченный, не из трудных; она поручилась директору, что сумеет его исправить, и с этой целью загружает общественными поручениями. А вот теперь этот мальчик ее сильно подвел. Между прочим, в делах «хунты» ни тот, ни другой из обвиняемых замешаны не были.

Толин отец по вызову в суд не явился, пришла мачеха, пожилая женщина, санитарка одной из московских больниц. Рядом с ее скромным поношенным жакетом модное пальто и голубой берет Федоскиной выглядели крикливо. Пришел и отец Семы, разведенный с Федоскиной, инженер. Вырисовывалась самая обыкновенная ситуация, сотни раз описанная в печати: оба подростка росли без родительского присмотра. Толя, ночуя дома в выходной день, должен был прятать от отца свой транзистор, чтобы тот его не пропил. Отвечавший на вопросы женщины-судьи искренно, Толя замялся и потупился, когда она спросила, любит ли он отца. После повторного вопроса с усилием, глядя в пол, ответил: «Не уважаю его».

Семин отец не видался с сыном около года. Ходил ли он вместе с сыном когда-нибудь в театр или кино? В цирк или на концерты? «Зачем? — отвечал он с удивлением. — У нас дома был телевизор». Мать Семы все время отирала слезы, невнятно отвечала судье. Мальчику у нее «жилось хорошо», в интернат она его отдала потому, что сильно занята по службе.

Подростки своей вины не отрицали, однако вели себя по-разному. Семины ответы откровенностью не отличались: «Не знаю… Не помню…» Что они хотели делать с таким количеством папирос и сигарет? «Выкурить их». А с брелоками, авторучками и прочей мелочью? Он пожимал плечами: «Не знаю…» Было ли намерение их продать? Сема качал головой — не было. А когда Толя признал, что такое намерение у них было, Семен на повторный вопрос сказал: «Не помню».