Надин спутник счастливо рассмеялся и поцеловал ей руку.
— Ваш дедушка, — вымолвил он, — так целеустремленно прожил жизнь, что можно ему позавидовать.
Они прошли мимо.
— Ты понимаешь, Костя! Вскочил я со скамьи и как дурак таращу им вслед глаза, пока они не скрылись из виду. Потом сел опять, стараюсь отдышаться. Чего-то я не мог понять! Выходит, он ведь как раз из тех бесфамильных, о ком стихи слагают? Они с внуком оба с номерного завода. Как же это я с моей житейской опытностью мог его счесть за кого-то другого? По одежке людей встречаю!
— Не подшутила ли, Петенька, над тобой все та же космическая огромность расстояния, пройденного нами за пятьдесят таких лет, каких никогда раньше не знала история? — сказал Константин.
— Да, да! Менялось все, и люди менялись, а я сужу о них по первым попавшимся на глаза мелочам, хочу их на старый аршин мерять.
Долго еще сидел тогда старик на скамье, временами трудно вздыхая и покачивая головой. Наконец встрепенулся. «Ну, положим, — думалось ему, — моду в одежде и наружности они действительно перенимают с западных образцов: своей, что ли, у них нет, — но бог с ними. Так что же, от этого они буржуазными сынками, что ли, становятся? Да и переменится мода еще не раз. И не все из них за ней гонятся. Из песенок, что они сегодня распевали, правду сказать, и недурные были, скажем, «Держись, геолог» или «На то нам юность дана, светла, как солнце, она!». Складно, задорно, весело, чего я, собственно, к ним придрался?»
Старик заворочался на скамье. Мысли несли его все дальше…
— Бросало, Костя, наше поколение в землю семена, да жатвой пользоваться нам враги не давали. Теперь внуки пожинают плоды рук наших и своих. Отсюда и требования к жизни у них другие, не всегда нам понятные. Есть, конечно, ненужные вредные крайности, так их жизнь рано или поздно отсечет, как не раз отсекала.
— Просто не такие они, как мы, и ошибаются не так, как мы ошибались, — заметил Костя. — Помнишь завет Пирогова из «Записок старого врача»: «Уважать чужую молодость».
— Со скамьи я, наконец, поднялся, расправил плечи и двинулся потихоньку по направлению к Кропоткинским воротам. В ушах у меня все еще звучали слова Надюши и ее спутника… Главное в том, думал я, что на смену нам люди растут — чистое золото! Пусть не все они такие, как эти двое, — а когда молодежь росла вся одинаковая? Жизнь свое возьмет, она на нас работает.
Приближаясь к Кропоткинским воротам, Петр Алексеевич начал клюшкой помахивать и неожиданно замурлыкал себе под нос:
— «И хор-рошее настроение…» Гм!.. Гм!.. — осекся он, хмуро усмехнувшись.
И продолжал путь уже молча и степенно.
— Так-то, друг Костя! — сказал он, хлопая друга по плечу. — Пойдем спать.
А тот подвел черту под их поздней беседой строками из «Онегина»:
— «Придет, придет и наше время, и наши внуки в добрый час из мира вытеснят и нас!»
Петя уже стаскивал с себя пиджак, да вдруг замер, обернувшись:
— А какой все-таки умница был Пушкин!
Из рабочих записей Пересветова
«С интересом прочел «Жизнь Арсеньева» Бунина. Раньше эту вещь не читал и вообще к Бунину относился критически, хотя его талант все ставили высоко. Отвращало от него нечто барское, чего и следа нет ни у Чехова, ни у Куприна, ни у Горького, его современников. Роман «Жизнь Арсеньева» наполовину, если не больше, автобиографический, написанный Буниным в белой эмиграции ретроспективно о своей молодости. Порекомендовал мне его прочесть Николай Севастьянович: ему, должно быть, поднадоели мои жалобы на дилетантство, вот он и посчитал, что мне полезно ознакомиться, как становились писателями смолоду.
Арсеньев в романе Бунина признается, что «никакого долга перед народом» он «никогда не чувствовал»: ни «жертвовать собой за народ, ни «служить» ему (слово «служить» он берет в кавычки) я не могу и не хочу». Он «из себя выходит», когда ему говорят, что поэт обязан быть гражданином: как это он «должен принести себя в жертву какому-нибудь вечно пьяному слесарю или безлошадному мужику»?
Словом, перед нами искренний жрец «искусства для искусства», чуть ли не с отроческих лет замысливший сделаться писателем. Над стихами Некрасова о «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови» он позволяет себе цинически издеваться: «Да кто же это уж так ликует, думаю я, кто болтает и обагряет!»
Но чему у Арсеньева можно поучиться, так это феноменальной писательской наблюдательности. Я лично смолоду просто жил, как всякий живет, а он чуть ли не каждое новое впечатление откладывал в свою писательскую копилку. Вот истинный профессионал! Но и тут он строго следовал своему антиобщественному художественному кредо. Его наблюдения, при всей их остроте и меткости, крайне специфичны: «Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него… Писать! Вот о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы бороться с произволом и насилием, защищать униженных и оскорбленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее течений и настроений!» При взгляде на пьяницу нищего его трогает не судьба этого несчастного человека, — нет. «Ах, как опять мучительно радостно: тройной клубничный нос!» — восклицает Арсеньев (роман написан от его лица). В извозчичьей чайной его привлекают рыжие бороды, мокрые веревочки на ручках чайников; «Наблюдение народного быта? Ошибаетесь — только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!» (!)
Порой закрадывается мысль, не шаржирует ли Бунин Арсеньева и в его лице буржуазную «теорию искусства для искусства»? В романе много внимания уделено сексу, причем даже свои отношения к девушкам и женщинам Арсеньев процеживает через «дуршлаг» писательских наблюдений, не поймешь, живые они для него люди или будущие персонажи. Не думаю, что этому у него следует учиться.
В общем, бунинский Арсеньев недурная иллюстрация к словам Маркса о «профессиональном кретинизме», в данном случае писательском. Да и его фактическое «кредо», «искусство для искусства», не более как профессиональный кретинизм записных «эстетов».
Читая книгу Бунина, лишний раз убедился, что в писательском мастерстве мне многое нужно наверстывать».
В конце 60-х годов Федор приезжал в Москву ознакомиться с недавно возникшим здесь школьным заводом, опытно-экспериментальным.
— Воспитание производительным трудом — основа коммунистического воспитания, — говорил он Косте после посещения завода. — Дети здесь на себе лично, так сказать, на ощупь воспринимают суть производственных отношений социализма.
До 1963 года, рассказывал Федор, у них был обычный завод, выпускавший микроэлектродвигатели для моделей самолетов, корабликов и прочих технических игрушек. Теперь взрослые рабочие остались лишь в цехе оснастки и оборудования, а в остальных цехах трудятся ученики девятого и десятого классов замоскворецких школ. Являются они на завод в понедельник из одних школ, во вторник из других и так далее; получают белые халаты и заводские пропуска и работают по шесть часов в день под началом взрослых мастеров; бригадиры назначаются из самих школьников. Так с понедельника по пятницу две-три тысячи школьников становятся обычными рабочими: тот же техпромфинплан, о котором Макаренко говорил, что он стоит двух педагогических вузов, нормы выработки, ставки зарплаты и прочее, включая прибыль государству.
Оказывается, школьники выдерживают заводской экзамен не хуже взрослых. А эффект воспитания уже и учету не поддается.
— Взять хоть дисциплину. При мне явилась в цех негритянская делегация, — завод знают во всем мире, — негры ходили по цехам, так хоть бы один школьник голову от рабочего стола поднял поглазеть на необычных гостей!
— А какие у них цехи?
— Четыре: один выпускает микроэлектродвигатели, другой — радионаборы: купив такой набор в «Детском мире», мальчишка учится сам собирать транзистор «Мальчиш». Видишь, — добавил он, — школьный завод даже к своему потребителю ухитряется педагогические щупальца протянуть. Третий цех — швейный, тут одни девочки: шьют платья для кукол, мастерят всякие игрушки, мишек… Четвертый — полиграфический, тут разные заказы со стороны. Профессию школьник потом любую может выбрать, но выйдет он с завода уже с трудовыми навыками.
