— Так как же! — отвечал Тагир. — От обиженного узнал весь десятый класс, а десятиклассники в каждом отряде есть, они разнесли по всему интернату. В общем, здесь общешкольный ученический коллектив — это сила, чего в других школах, конечно, нет. И еще, я скажу, только при разновозрастных отрядах возможно настоящее общешкольное соревнование: здесь соревнуются восемь коллективов, равные по своим возможностям. А классы разнятся и по возрасту, и по физической силе, и по уровню знаний…

Пересветову хотелось вникнуть в жизнь внучат, но сближения с ними как-то не получалось. Отчасти, может быть, потому, что, женившись, он переехал с Ленинградского проспекта. Отпало домашнее пение, объединявшее семью, а потом вытесненное радио и телевидением. С детьми прежняя близость оставалась, они выросли на его глазах, а с внуками — увы!..

Письма юных читателей отчасти возмещали ему это лишение. Первый его роман и Саша, и Леночка читали, но своими трудностями не делились, а он навязываться с расспросами избегал. В памяти жил собственный отец, никогда не делавший попытки «влезать в душу» сына, за что Костя был ему в те годы признателен.

С внуком, впрочем, дед нашел общий язык в одном — в пристрастии к футболу. У внука оно было действенным: Саша играл в юношеской клубной команде.

Однажды дед узнал, что Саша едет в Лужники на встречу мастеров футбола с «болельщиками», и тоже приехал на стадион. Сперва они с верхних рядов посмотрели на тренировочную игру в двое ворот, а потом спустились с трибуны и потолкались в толпе, обступившей тренера сборной команды СССР, отвечавшего на вопросы. Пересветов решил спросить, почему в последнее время так заметно снизилась результативность матчей.

— Когда, наконец, — говорил он, — наши тренеры задачей номер один при обучении форвардов сделают меткие удары по воротам без подготовки, с ходу, как самые трудные для вратарей? Я лично в двадцатые годы играл против лучших футболистов страны, приезжавших к нам в Еланск из Москвы и Петрограда, удары с ходу были тогда в большом ходу, а нынче стали редки и, главное, не метки…

— В ваше время, — отвечал тренер, — в штрафной площадке свободней было, оттого и с ходу можно было чаще бить, а теперь в ней стало тесно, приходится многому чему другому учить…

— Позвольте! Раз теперь перед воротами тесно, так тем важней не мешкать и бить по ним без промедления с ходу!..

Но другие «болельщики» уже заняли внимание тренера.

— Шиворот-навыворот рассуждает! — с досадой говорил внуку дед. — Я играл левого края, так на тренировках, бывало, только и знал, что лупил по воротам из любого положения с ходу. Остальному учился в самой игре… Регулярно тренироваться некогда было, я тогда губернскую газету редактировал.

— Теперь от нас тренеры требуют универсальности, — заметил Саша. — Чтобы каждый умел и нападать, и защищаться.

Они шли со стадиона к остановке троллейбуса.

— Все это необходимо, — говорил Пересветов, слушая рассказ внука о том, как с ними работают тренеры. — Но не ставится на первый план самое главное: искусство взятия ворот. У шахматиста могут остаться в целости все фигуры, а его королю — шах и мат. Вот это игра, это спорт. А тут смотришь на игру и видишь какой-то футбольный оппортунизм по принципу отца ревизионистов Бернштейна: движение — все, конечная цель — ничто. Куда это годится?..

Константин брал внучат с собой в Третьяковскую галерею, на выставки картин советских художников в здании бывшего манежа. К его удивлению, левитановские и другие пейзажи, которыми он готов был любоваться часами, Сашу оставляли равнодушным. «Вот что значит вырасти в городе!» — с горечью думалось деду. На даче внук однажды сильно его насмешил, приняв стаю скворцов за грачиную.

Дольше простаивал Саша перед жанровыми полотнами передвижников «Неутешное горе», «Тройка», «Не пущу!», «Неравный брак», «Не ждали» и другими. На выставке произведений, посвященных народному подвигу в Великой Отечественной войне, к двум картинам Саша вернулся, чтобы взглянуть на них еще раз: «Фашист пролетел» и «Возвращение» (с войны). Перед полотном, изображавшим дуэль Онегина с Ленским, Саша сказал:

— Дедушка! Я бы на месте Онегина выстрелил в сторону. Почему он этого не сделал? Ведь он был недоволен собой, чувствовал, что не прав. Ленский тогда, наверное, последовал бы его примеру.

— В твоем возрасте я тоже недоумевал, — ответил дед. — Но ведь Пушкин там говорит, что «дико светская вражда боится ложного стыда… И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир! И вот на чем вертится мир!». Онегин не устоял против тогдашних дворянских предрассудков… Дикостей и сейчас еще полно на свете, придет время, люди будут удивляться, как это их предки стреляли друг в друга и на дуэлях, и в войнах…

От Леночки, по ее возрасту, трудно было ожидать понимания серьезных картин. Зато привлекали ее васнецовские сказочные мотивы — «Аленушка», «Иван-царевич на сером волке». На выставке произведений молодых советских живописцев она останавливалась перед некоторыми полотнами, написанными в нарочито примитивной детской манере, и смешила окружающих наивными репликами:

— Так и я могла бы нарисовать.

— А тебе нравится так рисовать? — спрашивал дедушка.

Девочка кривила губы и отрицательно качала головой:

— Почему у них лица зеленые? Так не бывает… А эти деревья точно из картонки вырезанные, без листочков… А те девчонки почему-то длинные, как селедки!..

Разговор у Саши с дедушкой перед картиной спустя некоторое время нашел свое продолжение. Он перечитал роман Константина Андреевича «Мы были юны» заново.

— Знаете, дедушка, — признался он, — раньше мне о ваших подпольных кружках читать было скучновато, а сейчас я эти главы просто глотал не отрываясь. Какой интересной жизнью вы жили! Ведь Сережа — это вы?

— Нет, не я, — улыбнулся дед. — Но многое из того, что с ним происходит, было и со мной тоже.

Пришлось объяснять внуку, где в книге быль и где вымысел. Вообще Сашу интересовало, как работают писатели.

— Вот вы говорили дяде Володе, что на вас влияли Пушкин, Толстой, Тургенев, Чехов, особенно пушкинский «Евгений Онегин». Чем они помогли вам в построении сюжета?

— Ну, сюжета я не выдумывал и не искал, — отвечал Константин Андреевич, — он, так сказать, сам меня нашел. Сюжет, по Горькому, это развитие характера. Почему я выбрал главным лицом Сережу? Потому что я знал его, как самого себя, знал, как он поступит в любых обстоятельствах. Вот я и взял его жизнь, как она могла бы сложиться, не погибни он на фронте в шестнадцатом году. На жизнь пушкинских, или тургеневских персонажей, или чеховских она не похожа, да и эпоха не та. Но есть одна внутренняя пружина сюжета, воплощенная Пушкиным в Татьяне: это идея долга, обуздывающего человеческие страсти. Помнишь урок, преподанный ей Онегиным: «Учитесь властвовать собою»? Она его выполнила, а сам он нет. На этой уключине вертится вся фабула романа. Заметь, Сашенька, даже эпизод с Ленским, как будто посторонний для главного сюжета, связан с ним идеей долга. Вот ты мне говорил, что на месте Онегина выстрелил бы в сторону: почему? Потому что в тебе наша жизнь воспитала не дворянскую ложную честь, а советское честное чувство долга. Вслед за Пушкиным идею долга развивали все лучшие русские писатели, и я стараюсь от них не отставать. Долг у нас, конечно, перед партией, рабочим классом, революцией, родиной, всем человечеством в целом.

С этого памятного разговора внук при встречах с дедом все чаще заговаривал о литературе. Он стал бывать у Пересветовых на Университетском проспекте, интересовался замыслами деда, тот иногда показывал ему свои черновики, давал из своей домашней библиотеки читать критиков — Белинского, Писарева, Чернышевского.

— Смотри-ка, — говорила мужу Ирина Павловна, — не замыслил ли наш Сашенька сделаться писателем?

— Рано загадывать, — отвечал Константин. — Образованным человеком хочет стать, вот что приятно.