Хотя Константин и преподавал в вузах, в педагогике он считал себя профаном и Федино письмо решил показать Дмитрию Сергеевичу. В одну из поездок на Ленинградский проспект к детям он застал у них Варевцева. Прочтя письмо, тот сказал:
— Возможно, ваш друг в чем-то прав, опыт и учение Макаренко должны применяться в наших школах. Но проблема воспитания дело специфическое, требует особых исследований. Меня она занимает в другом аспекте, со стороны учебно-образовательной. Мы пытаемся разработать такие программу и методику, которые стимулировали бы формирование личности учащегося, уча его научно мыслить. В конечном счете, этим мы также учим его жить, не замыкаясь в узких рамках своего практического опыта, а используя научно-обобщенный опыт всего человечества.
— А если бы те и другие искания объединить в одной школе? — несколько наивно предложил Пересветов. — К эффективно поставленным учебным занятиям добавить еще и разумно построенную ученическую организацию, помогающую педагогам в воспитательной работе. Или хотя бы для начала вам обменяться опытом с Федором Лохматовым?
— Когда-нибудь, может быть, и появится такая школа, но, знаете, до этого еще далеко, — возразил Варевцев. — На первом этапе мы начинаем с учебного эксперимента в его чистом виде, не осложняя посторонними исканиями. Не потому, что мы в принципе их исключаем, нет, но сверять результаты нам необходимо с обычной школой, где никакие новшества не вводятся, иначе итог не будет доказателен. Да и работаем мы пока что с начальными классами, которые в отряды Лохматова не входят. Поэтому контакты ни ему, ни нам сейчас пользы не принесут, лишь отвлекут обе стороны от собственных задач.
Итак, Федина затея у Дмитрия Сергеевича особого интереса не вызвала. Константин показал письмо Владимиру. Тот заметил:
— Опереться в воспитательном процессе на старших учеников — идея стоящая. Но знаешь, между прочим, какие воспитатели вот уже полтораста лет практикуют ее в реакционных целях? Английские аристократы. Это, разумеется, нисколько не порочит идей Макаренко. Он сумел чуждый нам опыт перелицевать в пролетарски-демократическом духе, отбросив его отвратительные черты и развив сторону прогрессивную. В английских частных, так называемых публичных школах, с очень высокой платой за правоучение, новички отдаются под власть учеников старших классов. Те их муштруют, как хотят, приучая к беспрекословному повиновению, порют розгами. Эта «система старшинства» осечки не дает и своей цели консервировать в обществе сословно-кастовые традиции, в общем, достигает. Из выпускников публичных школ вербуются студенты привилегированных университетов — Оксфордского, Кембриджского, а эти университеты поставляют кадры высшего чиновничества: судей, прокуроров, министров. У Макаренко же все строилось не на унижении личности, не на розге, а на глубоко гуманном подходе, на лучших традициях товарищества. Один и тот же воспитанник, старший или младший — одинаково, сегодня подчинялся, завтра приказывал, в зависимости от поручения, какое даст ему отряд или дирекция. Интересы коллектива стояли превыше всего, дисциплина вырабатывалась сознательная, социалистическая, а не палочная. Интересно, что у Федора Васильевича получится… Во всяком случае, его затея перспективна и симптоматична для данного момента в жизни советской школы.
Среди читательских писем одно, полное восклицательных знаков, особенно взбудоражило Костю: писал его одноклассник по пензенскому реальному училищу Петя Сацердотов:
«Помнишь, Костя, как на Суре в разлив на лодках катались с гимназистками, ты «Дубинушку» запевал, мы подхватывали: «Ты в лесочек сходи, там дубину сломи на поганую царскую спину»? Еще монаха пьяного встретили на островах, он в шалаше ночевал. А помнишь, вы с Юркой Ступишиным приносили мне гектограф прятать от полиции на случай обыска!.. Ты, может быть, не знаешь еще, что Юрка-то Ступишин в 1944 году погиб на фронте…
А помнишь, как мы на переменах дурачились, пели «Бродяга к Байкалу подходит, рыбачью он лодку берет, унылую песню заводит, про родину что-то поет: поет он о Франции милой, где славу оставил и трон, оставил наследника сына и старую гвардию он»?.. А Мечика я тебе адрес даю, ты ему напиши обязательно и книгу свою пошли, у него, в его северной глуши, конечно, и в мыслях нет, что ты мог так чудесно написать про пензенскую реалку! Его и нашего историка Дим Димыча я сразу узнал, хотя они у тебя под другими именами. А помнишь орясину Артюхова, которого расстреляла губчека? По-моему, это его ты вывел в одном из персонажей под другим именем. Но кого ты взял прототипом для Сережи, я что-то догадаться не могу, наверное, кого-то не из пензяков…»
О себе Петя писал, что после «реалки» окончил Петроградский лесной институт, побывал в геоботанических экспедициях, но вскоре вернулся в родную Пензу и в ней обосновался. Работал по устройству заповедников Среднего Поволжья, затем в пензенском ботаническом саду. Защитил докторскую диссертацию по геоботаническому описанию растительности заповедника «Сосновый бор»; основательно пополнил пензенский гербарий, а в годы Великой Отечественной войны уберег от разорения, добившись передачи его местному педагогическому институту, в котором преподавал. Его усилиями в Пензенской области сохранен нераспаханным целинный участок степной растительности. Теперь Сацердотов на положении пенсионера, вынужден был недавно даже и общественную работу оставить из-за обострившейся болезни сердца. Она пока что не позволяет думать о поездке в Москву, но, может быть, Костя сам приедет в Пензу повидаться? Они с женой, Анной Ивановной, примут его с распростертыми объятиями! С Мечиславом он связи не терял, — раза два в год обмениваются письмами или открытками. Любовь к лесу их неразрывно объединила.
Костя сейчас же ответил старому товарищу. Одновременно написал Мечику и обоим выслал по экземпляру своей книги с авторскими надписями.
Мечислав писал в ответ:
«Дорогой Костя!
От твоего письма и романа так сильно повеяло нашей молодостью, что у меня кружится голова и текут слезы! Не знаю, как тебе, а мне никогда после не жилось так легко и беззаботно, как тогда в Пензе, и друзей ближе тебя у меня никогда не было. Я считал, что утерял тебя навсегда, лет двадцать ни слуху ни духу, а время сам знаешь какое, войну пережили страшную, она и здесь к нам подбиралась, на севере. Я с тех пор, как ты у меня был, перевелся в другое место, переписка с тобой оборвалась…
Реалку и охоту нашу с тобой ты описал прекрасно, хотя и не точно, — на то художники, чтобы примысливать что-нибудь. Честно сказать, ты выделялся разными способностями, но что ты сделаешься писателем, я не предполагал.
С горестным чувством я узнал от тебя об Олиной смерти. Вот была девушка-герой! Как сейчас вижу ее в пестрой косынке рядом с тобой в колонне добровольцев весной 1919 года. За тебя рад, что ты снова нашел подругу жизни, передай ей мой душевный привет.
Моя неразделенная любовь Соня во время войны пела в пензенской опере Людмилу, Татьяну, Княгиню в «Русалке» и другие первые партии. Ну а с Татьяной Ивановной, которую ты видел, когда приезжал на охоту, у нас теперь уже двое сыновей, старший радистом на Северном флоте, младший пошел по моей лесной специальности. По-человечески я доволен своей семьей да и в целом судьбой своей тоже. Работаю сейчас в заповеднике, делаем, между прочим, опыты содержания глухарей в вольерах. Приезжай, посмотришь! Возле заповедника есть кварталы, где разрешен отстрел, так что весной могли бы смотаться с тобой на ток, старину вспомнить.
А что, если списаться с Петей Сацердотовым да встретиться нам втроем в Москве? Болезни сердца я знаю, в нашем возрасте они то прихватят, то отпустят, это и со мной случается; а у них в Москве дочь, они давно ее не навещали.
Несколько лет тому назад я навестил Пензу (видел мельком Соню, постарела, как и все мы. Замуж вышла. В опере уже не поет, преподает пение) — и, ей-богу, многие улицы не узнал! Мою бывшую Поповку, впрочем, разыскал под горой на том же самом месте, она приметна (даже дом наш старый хоть и захирел, а стоит все там же!), а вот твою Малую Федоровку так и не нашел, все новыми домами застроено…
Примите там, в Москве, наши поздравления с первым полетом человека в космос! Молодец Юра Гагарин!..
(С Соней вспоминали старое, тебя, Юркины «Зори». Говорил-то больше я, она помалкивала и вдруг вздохнула и говорит: «Ах, Мечик, у нас тогда были идеалы!»)»
