— Что вы! — удивился Пересветов. — Характер у Сережи был действительно… при грозе порывистый, но ведь я не настолько знаю советскую художественную литературу, особенно критику. Да и, мне кажется, из него скорее мог бы выйти писатель, чем критик. Скорее, чем из меня.

— Почему вы так думаете?

— Он был сердечнее, постоянно болел за товарищей. Меня тогда больше занимали хорошие идеи, чем окружающие люди. Я старался быть рассудочнее, на первый план ставил теорию, политику, а он — нравственность. В принципе, конечно, такое противопоставление неправомерно, но ведь мы с ним оба тогда во многом еще плутали.

— Ну так пишите его писателем.

Константин усмехнулся.

— Да как же писателем, раз я сам еще не знаю, настоящий ли я писатель?

— Вы опять за свое?

— Да ведь как же, Николай Севастьянович! Лишь к концу жизни я разлакомился трудом, к которому тянуло с юности. Алексей Толстой вон дня не пропускал, чтобы не написать страницу, а я такой привычки выработать в себе не успел. И в писательских наблюдениях натореть не успел, пробавляюсь запасом обычных жизненных впечатлений. А меня снедает желание откликнуться разом на все, чем мы живем. Это Горькому удалась под конец жизни эпопея «Клима Самгина», и то он закончить ее не успел, — так ведь мне же с ним не тягаться. Наконец, писателем он стал не в шестьдесят лет… А жажда писать меня снедает. Хочется дать книгу мировоззренческую, с картинами идейной жизни, чтобы она не только была пропитана нашими чувствами и мыслями, но и заражала бы ими, пропагандировала их по всем направлениям. Все мне кажется важным, решительно все… Боюсь, кончится это плохо, ни на чем не остановлюсь.

Николай Севастьянович, терпеливо слушавший его излияния, улыбнулся.

— Ну, в требованиях к себе вы максималист. Спрашиваете с себя по большому счету. Простите, мне это как раз и доказывает, что вы писатель. Подумаешь, глаза у него разбегаются, обо всем хочет писать, не знает, на чем остановиться! Чушь! Сядьте за работу, образ сам выплывет, тема наклюнется, поверьте моему опыту. Переберете один сюжет, другой и на чем-то остановитесь. Чем шире ваш круг интересов, круг внимания, тем проще будет отобрать то, что нужно, не спеша и не разбрасываясь.

— Да как же в мои годы не спешить?

— А что годы? Они вам позволяют написать еще не один роман. Это у меня здоровье действительно подорвано… Второй-то как, двигается ли он у вас?

— Второй роман? Отложил покамест. Мечусь в поисках материала, а собрать себя всего, как на первой книге, не могу.

— Так вы еще первый роман не издали. Естественно, вы продолжаете в нем жить, как в старом дому, вам трудно переключиться. Возьмите передышку, не подхлестывайте себя. Займитесь личными делами.

Константин вздохнул и улыбнулся.

— Николай Севастьянович, вы точно в воду смотрите. Действительно, личные дела у меня подоспели.

— А что такое?

— Только вы надо мной не смейтесь. Полюбил и женюсь, кажется.

— Так поздравляю вас! Что тут может быть смешного?

— Да ведь мне под шестьдесят.

— И тут возраст его не устраивает! Да ведь женятся и гораздо позже. Вы знаете, как это важно, в наши с вами годы семейное гнездо: работа пойдет лучше! Вейте его себе на здоровье!

— Я не из-за семейного гнезда и вообще не из каких-то расчетов или соображений. Наоборот, у меня до последнего времени было твердое решение не жениться. А тут как наваждение какое. Не думал я, что это со мной еще может произойти. Просто полюбил — и все тут. Она значительно меня моложе.

— Тем лучше! Значит, и вы молоды. Человеку столько лет, сколько он чувствует. Но почему вы сказали «кажется, женюсь»? Не решено еще?

— Для меня решено. Думаю, что и для нее, хотя поговорить нам об этом было еще некогда. Вчера только все прорвалось, как-то неожиданно… Думаю, поворота не будет.

Пересветов рассказал своему новому другу об Ирине Павловне, об их отношениях до вчерашнего дня. Тот первым делом одобрил соотношение возрастов.

— Чересчур молодые жены, — заметил он, — в нашем возрасте ни к чему. А женщина в сорок пять для ваших пятидесяти восьми — какой же это неравный брак? Вполне нормальный. Человек она, видать, стоящий. И хорошо, скажу я вам, что повстречалась на вашем пути не писательница, которой самой нужен уход и присмотр, а простая женщина, стосковавшаяся по семейной жизни. Я не пророк, но по всему вижу, вы будете благодарить судьбу. Не каждому в ваши годы приходит счастье полюбить. Что она вас будет любить и уважать, в этом у меня нет сомнений. Очень, очень за вас обоих рад! Надеюсь, вы привезете к нам Ирину Павловну, представите ей нас с женой!.. — На прощание старый писатель похлопал гостя по плечу: — А вот что вы с Горьким были знакомы и своих мальчишеских повестей не решились ему показать, — это ваша непростительная промашка. Горький чувствовал себя ответственным за литературную молодежь, он бы вас окрылил и в полет пустил, и вы давно бы уже стали писателем.

Из Томилина в тот раз Ирина Павловна с Пересветовым приехали в Москву поздно. Метро уже не работало, они решили с вокзала идти пешком. Пока с Комсомольской площади добрались до Замоскворечья, наступила глубокая ночь. Вдобавок начинал накрапывать дождик, и Ариша не разрешила своему провожатому шагать через всю Москву на Ленинградский проспект. Они поужинали у нее, и в первый раз за эти недели Константин не ночевал дома.

А на другой день он поехал в Переделкино, где и состоялся только что приведенный его разговор со старым писателем.

У Пересветовых весть, что отец женится, принята была так, как нужно. Встречи с незнакомкой, не сразу узнанной им по телефону, секретом не были, домашние о них знали (о совете Уманской он, впрочем, умалчивал). Наташа даже сказала как-то брату, что хорошо бы их отцу не остаться до конца жизни одиноким.

Ирину Павловну Константин вскоре привел к ним домой и без дальних слов представил как свою жену.

— Папа, — предложил Владимир, — вы с Ириной Павловной займете твой кабинет, а я перееду к Кэт, нам с ней обещают дать этой зимой однокомнатную квартиру.

Ирина Павловна, однако, воспротивилась. Она не хочет их стеснять и уже нашла временный выход из положения. Оставить маму и сына ей нельзя; пойти к ним в комнату четвертым жильцом Константин Андреевич тоже не может, но у знакомых Ирины Павловны пустует зимой дача в Быкове, которую нужно отапливать, они разрешают поселиться там до весны. К весне, может статься, подойдет его очередь на комнату, а потом они постараются обменять свои две на отдельную квартиру и поселятся семьей, вместе с ее матерью и сыном, — он скоро вернется из армии.

— Пока на электричке в Москву буду ездить, и на работу, и к ним, в Быкове многие так делают.

— Мне тоже придется в Москве часто бывать, — заметил Константин. — Здесь недалеко.

— Папочка, — улучила минутку шепнуть отцу Наташа, — какая она красивая! Энергичная. Вообще она мне очень нравится!

— Она всем нравится, — прошептал он в ответ с улыбкой, вспоминая слова Зинаиды Алексеевны.

Наконец Елена Сергеевна позвонила: рукопись она прочла, роман решено издавать, ей поручили редактирование. Она просит Константина Андреевича приехать для подробного разговора.

— Ныне отпущаеши! — кладя трубку и смеясь, воскликнул он.

В издательстве быстро договорились о необходимых доработках. Рекомендованные Николаем Севастьяновичем сокращения были уже в рабочем экземпляре произведены, оставалось выбросить несколько побочных эпизодов, тормозивших течение сюжета, подсократить число третьестепенных лиц, оставив из них самые необходимые и характерные. Язык романа, по заключению Елены Сергеевны, правки не требует, за исключением отдельных мелочей, отмеченных на полях рукописи.

В ближайшие дни с Пересветовым подписали издательский договор и выдали ему денежный аванс в счет гонорара.

Наконец-то позади месяцы томительной неопределенности, «качелей», как он мысленно ее именовал. Какое счастье! Оформив свой уход с работы в исторической редакции, он приступил к правке рукописи на сей раз впервые с чувством полного удовлетворения, словно взобравшись наконец на вершину крутой горы. Спуск в долину сулил несравненное наслаждение увидеть свою книгу напечатанной.