— Было. И на теорию относительности. Глупостей творили немало.

— В тридцатых годах попадался мне целый сборник статей, ученые авторы громили эйнштейновские идеи в философском аспекте.

— С водой хотели выплеснуть ребенка. Считалось, что и теория относительности, и кибернетика обязательно ведут к философскому идеализму. Под этим флагом пытались их задушить и в результате начали было отставать от Запада, где ученые не очень-то заботятся о философской апробации. В области генетики у нас до сих пор в чести теория Лысенко, объявившая учение Менделя о наследственных генах идеалистическим и провозгласившая примат наследования приобретенных признаков. Не думаю, чтобы долго продержался ее научный приоритет при нынешней самокритической атмосфере.

— А как с Гегелем? По печати судя, интерес к нему возрастает. В чьей-то статье прочел недавно о законе отрицания отрицания; с конца тридцатых годов — со времен «Краткого курса» — о нем совсем было позабыли. А ведь это момент диалектического развития «по спирали»: без «возврата якобы к старому», по Ленину, Иванами непомнящими можно прослыть.

— Призыв Ленина изучать Гегеля никто и раньше официально не оспаривал, но метафизического хлама в головах некоторых философских старичков еще предостаточно. Настоящая разработка материалистической диалектики, с учетом работ Гегеля и Маркса, в свете достижений современных наук, еще впереди.

Отец рассмеялся.

— Ты чему?

— Так… Твоему тону. О философских проблемах ты говоришь как хозяин. И прекрасно: значит, чувствуешь себя на коне.

Владимир помолчав, сонным голосом заметил:

— Я тут одно любопытное учреждение обнаружил, хочу с ним познакомиться поближе… Экспериментальная группа для слепоглухонемых детей при Институте дефектологии. Понимаешь, такие дети, особенно кто слеп и глух от роду, без специальной педагогической помощи были бы напрочь отрезаны от всего мира. Ведь они лишены главных каналов информации об окружающем. Обучить их есть ложкой и пить из чашки, одеваться, обуваться и умываться не так-то просто. А педагоги умудряются их приобщать к чтению, письму, в перспективе к наукам, искусству, литературе. Необыкновенные вещи мне про них рассказывали… Обещали познакомить со слепоглухой женщиной, автором печатных трудов.

— Очень интересно! А тебя это по какой линии занимает?

— Да ни по какой особой линии пока что… Любопытно понаблюдать необыкновенных людей. Ведь они люди необыкновенные… Живые доказательства…

— Доказательства чего?

— А?.. — Владимир начинал посапывать.

Отец тихонько засмеялся и шепотом, для себя, промолвил:

— Да ты спишь, мой милый! Спи на здоровье, завтра договорим. А ты общительней становишься с отцом. Уж не в англичанке ли тут дело?

Представления об англичанках ассоциировались у Пересветова с иллюстрациями к романам Диккенса: затянутые в корсеты худенькие блондинки или рыженькие, с вуалетками на бледных, анемичных, но миловидных личиках. Ему не пришлось долго ждать, чтобы сверить воображаемый портрет с действительностью. Когда он вышел на звонок открыть входную дверь, перед ним стояла стройная розовощекая женщина с него ростом, совсем не худенькая, с аккуратной прической каштановых волос на голове.

— Здравствуйте! — первая сказала она и по-мужски тряхнула его руку, отрекомендовавшись: — Кэт. Володя, кажется, не удосужился вам ничего обо мне сказать, зато я про вас многое знаю.

По-русски она говорила прекрасно, без акцента.

— Слышал о вас уже кое-что от Наташи, — отвечал Константин улыбаясь и добавил: — Слышал только хорошее.

— Она меня еще плохо знает, — отшутилась Кэт.

Нестеснительные женщины обычно настораживали Пересветова, но в этой обезоруживала искренность. Владимир следил за лицом отца искоса. «Хочет знать, понравилась ли, — улыбался про себя отец. — Понравилась, понравилась».

Перешли в столовую.

— Я настроился ждать от вас рассказов об Англии, — сказал Пересветов, — но торопить вас не намерен. Мне привелось побывать за границей только в Германии да несколько дней в Швейцарии. Очень давно.

— Меня отец брал с собой и во Францию, и в Соединенные Штаты, а больше всего мне по душе Советский Союз.

Когда садились за стол, Борис воспользовался поводом воскликнуть:

— Вот теперь наконец вся наша семья в полном сборе: смотрите, нас стало семеро! Семь «я»!

Кэт, поняв намек, запунцовела.

К обеду Владимир ждал своего приятеля Митю Варевцева, и тот с небольшим опозданием пришел. Невысокий, полноватый и несколько рыхлый, но подвижный, с вихрами неопределенного цвета, в очках, внешне он казался полной противоположностью худощавому и статному Володе. Вытягивать из него слова надобности не было, он сыпал ими, увлеченно доказывая неизбежность преобразований в средней школе, где «лед скоро должен тронуться!».

— Пока что, — пояснила шутливо Кэт, — они с Володей в роли добровольных ледоколов.

— Слушаю я тебя, Дмитрий Сергеич, — заметил Борис, — все-то вы с Володей твердите: «Учить мыслить, учить мыслить». А по-моему, мыслит каждый из нас в меру своих мозговых ресурсов и обучается этому не за партой…

— Позволь, позволь! — перебил его Варевцев.

— Дай досказать. Довольно того, что школа испокон веков давала и дает ученику знания, без которых нашему котелку нечего делать, как топке без дров. Она их подбрасывает, и скажите ей за это спасибо, незачем ее задачи пересматривать.

— А если топка сырыми дровами забита? Если они не горят? Что тогда делать? Ясно: заменить их более калорийным углем. О чем мы и толкуем.

— Мыслить человека учит жизнь.

— Жизнь учит нас мыслить житейски, эмпирически, все мы обобщаем свой опыт, исходя из повседневной практики, но сама по себе жизнь не дает нам навыков научного, теоретического мышления, — доказывал Дмитрий Сергеевич. — Тут-то и задача школы, задача специфическая, центральная, определяющая ее лицо и место в системе общественных установлений. А ты хочешь все умственное, а заодно, быть может, и нравственное и эстетическое воспитание ребенка пустить на самотек? Оставить на усмотрение родителей, которые у него, быть может, так загружены на производстве, что им не до детей? А того хуже, может быть, пьяницы… или мещане современного образца, прохиндеи, как Володя любит выражаться.

— Мозговые ресурсы, как ты, Боря, выразился, — вмешался в разговор Владимир, — развиваются у человека на почве его практических действий в общении с себе подобными. Зачем же ты произвольно выдергиваешь из общественной среды школу и отрицаешь ее роль в формировании мышления?

— Не отрицаю начисто, но вы замышляете перевернуть школу вверх дном в угоду теории, что она призвана учить мыслить. И у нас, и за границей школа везде существует для сообщения знаний.

Наташа в разговор не вмешивалась, сейчас ей хотелось одного: чтобы обед всем пришелся по вкусу. Кэт заметила:

— Позвольте мне выступить свидетельницей по вопросу о заграничной школе. Над частным пансионом, где я пробыла почти год, шефствовало благотворительное общество «Добрый пастырь». Единственным мужчиной, имевшим право переступить наш порог, был законоучитель баптистской «истинной веры». Он запугивал нас, девчонок, близостью конца света и Страшным судом по случаю второго пришествия Иисуса Христа на землю. Когда я пыталась ему доказать, что все это устаревшие сказки, то была удалена из класса и попала в карцер под видом школьной больницы, куда меня засадили из опасения за мой рассудок. Так закончилась моя попытка мыслить.

— Вот твой идеал, Борис Аркадьич! — хохоча, воскликнул Варевцев. — Школа, где мыслить запрещают.

— Малограмотный старик санитар уверял меня в госпитале, — сказал Пересветов, — что Хиросима и Нагасаки предвещают близкий Страшный суд, на котором бог не оставит американцев без наказания.

— За неимением в двадцатых годах атомной бомбы наш законоучитель для доказательства близости конца света ссылался на повсеместное распространение автомобилей и аэропланов. Цитировал нам книгу профессора Боллунда, где написано, что перед Страшным судом пронесется по небу пламенная колесница, и еще что-то не менее убедительное.