В середине двадцатых годов Елена Уманская не поверила, что он мог полюбить ее, имея такую жену, как Оля, и своим бескомпромиссным поведением сохранила ему старую семью. В 1927 году вернулся из Китая, где он ряд лет работал военным советником, Костин друг юности Николай Лохматов, с которым Елену связывали воспоминания о партизанском подполье времен деникинщины. Он любил Елену; они поженились.

Уманская обернулась и узнала Пересветова. Поздоровавшись, она сказала:

— Смотрели на эти купола, и такое чувство было, что хорошо бы прийти сюда умирать! Все земное отступает куда-то, и так легко становится на душе. Вот легла бы тут лицом в небо и смотрела, смотрела…

— Что это у тебя такие мрачные мысли? — перебил он удивленно.

— По твоим глазам вижу, как я изменилась, — сказала она, не отвечая прямо на его вопрос.

Они не виделись лет десять.

— Да уж и я не тот, — возразил он. — А Николай где?

Елена развела руками: все еще в Китае. В двадцать седьмом его отзывали в Москву, но он и года не проучился в КУТВе[3], отослали обратно. Сейчас он в аппарате нашего военного атташе. По ее словам, они видятся лишь во время его ежегодных отпусков. Она жила одно время в Алма-Ате, поближе к китайской границе, Николаю удавалось там изредка бывать с рейсами военных самолетов. В последний раз они свиделись полгода тому назад.

— А ты к нему в Китай не слетала?

— Представь себе, возможность была. Запротестовали врачи.

— У тебя что-то со здоровьем?

Она помолчала и тряхнула головой.

— Никогда не любила распространяться о своих болезнях. Не говорила, кажется, и тебе, что у меня врожденный порок сердца… из-за чего я не могла иметь детей. Причем два заболевания, одновременному лечению не поддаются. Особого рода несовместимость. Ты не медик, латинские термины тебе ничего не скажут. Была помоложе, не чувствовала себя больной, а нынче вынуждена все чаще укладываться в постель. Николай настоял, чтобы я возвратилась в Москву, под наблюдение профессоров-кардиологов. Ну это предмет невеселый.

А ее отца, бывшего земского врача одной из южных губерний, гитлеровцы расстреляли в оккупации вместе с другими евреями.

В Москве Елена пишет диссертацию по своей прежней специальности литературоведа: сравнительное исследование поэзии Есенина и Маяковского.

— Поздно, конечно, затеяла и практически ни к чему. Преподавательские нагрузки уже не по силам… Да вот без дела не могу сидеть.

От кого-то она слышала, что Костя овдовел.

— Как ты сумел перенести потерю? Уж я-то знаю, чем для тебя была Оля. Впрочем, прости, что напомнила.

Вслед за этой встречей они свиделись несколько раз в Библиотеке имени В. И. Ленина. Константин заходил к ней домой; комнату Лена занимала в общей квартире, в одном из переулков вблизи улицы Горького. Как и прежде, о многом толковали, многое вспоминали. Иногда он заставал у нее молодую женщину, которая приносила ей продукты, готовила ей обед на кухне. Елена звала ее Аришей, — это была жена летчика, пропавшего в сорок втором году на фронте без вести. Перед войной он в числе наших летчиков-добровольцев воевал в Китае вместе с Лохматовым, откуда повелась их семейная дружба. Ариша, по словам Лены, побывала со своим мужем в Китае, много любопытного рассказывала.

— Когда ей некогда ко мне зайти, я готовлю себе «фирменные» обеды сама по способу составления кроссвордов, в которых каждое слово заимствует буквы из других слов, — пошутила Елена. — К остаткам вчерашнего супа подмешиваю что-нибудь посвежее.

Константин читал ей отрывки из своей будущей повести и признался, что все больше охладевает к незавершенной книге по истории.

— Ты возвращаешься к своему юношескому влечению, — сказала она. — Тебе повезло: у тебя в прошлом неплохой трамплин для прыжка в будущее. Я бы на твоем месте скорее забросила историю, чем писательство. Прав был твой Сергей, завещавший тебе не бросать писать.

Ей день ото дня становилось все хуже. Вскоре она слегла и не вставала. Константин ходил в аптеку за лекарствами для нее.

Одно время Уманской полегчало, она снова начала выходить из дому, бывать в библиотеке. Константин как-то с неделю у нее не был, потом выбрал время, зашел. На его легкий стук в дверь комнаты она ответила вопросом:

— Кто это?

Голос Лены звучал слабо. Он назвал себя.

— Прости, пожалуйста, Костя… Ты не заходи ко мне сейчас. Я чувствую себя неважно.

— Опять ухудшение? Может, позвонить врачу? Сходить в аптеку?

— Спасибо, не нужно. Просто я плохо спала ночь и легла отоспаться. Приходи, если сможешь, послезавтра в это же время.

Было около часу дня. Через день она встретила его с обычной приветливостью, налила ему стакан горячего чаю; выглядела бледной, очень усталой.

— Ты на меня позавчера не обиделся?

— Вот еще! Гости не всегда являются вовремя. Прекрасно сделала, что прогнала. Но с тобой что-то случилось?

— Допей чай, все расскажу.

Когда он допил стакан, Елена по старой привычке сбросила домашние туфли и села на кушетку, укрыв юбкой поджатые ноги.

— Ну слушай. Помнишь, недели две тому назад я ходила в библиотеку?

— Помню. Я еще тебя выбранил: врачи укладывают в постель, а она прыгает по городу. Нужны были выписки из источников — поручила бы мне их сделать.

— Я не постеснялась бы тебе поручить. Но ходила я по другому делу, заменить меня ты не мог. Мне понадобилось заглянуть в один из томов медицинской энциклопедии. На букву «л».

— Медицинской? Компетенцию профессоров решила проверять?

— Меня интересовало слово «люминал».

— Кажется, это снотворное? У тебя бессонница?

Она отрицательно мотнула головой.

— Надо было узнать, от какой дозы люминала можно уснуть и не проснуться.

Костя отшатнулся.

— Ты с ума сошла! Что ты задумала?..

Елена не сводила с него блестевших глаз. Она принялась доказывать, что иного выхода, как уйти из жизни, у нее нет. С существованием лежачей больной она примириться не сумеет.

— Но ведь ты начинаешь опять ходить?

— Это ненадолго. Ноги отекают. Вот посидела, поджав их, — и заломило. — Она действительно уже спустила ноги на пол. — Связала лежа варежки для Николая, свяжу тебе, Арише, а дальше что? Вышивками никогда не занималась и не знаю, можно ли лежа вышивать. В диссертации окончательно разочаровалась, сидеть в библиотеке не могу. Лежать и просто так читать, без отдачи? Это уж очень грустно, Костик! Ты-то должен меня понять. Выходит, куда ни кинь — везде клин.

— А Николай! — воскликнул Костя. — Или ты не понимаешь, какой удар хочешь нанести Николаю? Он-то в чем виноват?

Лицо Елены, и без того бледное, побелело.

— Я не хочу стать ему обузой. Если хочешь знать, уже становлюсь. Чтобы меня повидать, он теперь в Москву должен лететь…

— Да какая же ему обуза тебя увидеть? Он любит тебя!

— А какая радость ему видеть меня такою? Я могла бы жить для Николая, так ведь мы с ним видимся раз в год по обещанию. И все из-за моей хворобы… Нет уж, раз не везет, так не везет.

— Не могу тебя понять! Не для того человек десятки лет живет, учится, работает, чтобы по доброй воле взять да вычеркнуть себя из списка живущих. Ты не имеешь права так поступать! Не забывай, что мы не только себе принадлежим, мы коммунисты.

— Я знала, что ты это скажешь, — отвечала Лена, слегка розовея. — Но именно потому, что я коммунистка, а вернуться к работе не могу… — Она зажмурилась, удерживая слезы. — Пойми, вы с Николаем дело другое. Вы каждый в своей области что-то сделали для партии, у вас не может быть чувства неполноценно прожитой жизни. Ты вон и сейчас повесть пишешь, историков переиздаешь, а я? Что я сделала за свои пятьдесят лет? Жила надеждой, что время еще не упущено, и вот…

— Зачем так говорить? — перебил ее Константин. — Разве ты не работала в партизанском подполье?

— Что за работа? Была простой связной. И когда это было, почти тридцать лет назад.