В расположение стрелковой дивизии, во второй линии обороны которой стоял ополченский полк, прибыл грузовик-фургон с походной типографией и обслуживающим персоналом в лице шофера, наборщика (он же печатник, умеющий обращаться с ручным типографским станком) и машинистки — она же секретарь редакции. Вскоре вышел в свет небольшой по формату первый номер дивизионной газеты «Священная война», отредактированный да и в значительной части написанный Пересветовым.

Руководство газетой было лишь одной из его обязанностей.

К сентябрю наступление фашистских орд было остановлено, и после того как наши войска отобрали у них обратно Ельню, на Западном фронте наступило временное затишье. Оно было использовано командованием для военного обучения ополченцев, а у Пересветова прошло в каждодневных переездах или пеших переходах с лекциями по поручению политотдела дивизии. Читал он бойцам передовых частей о текущем моменте и положении на фронтах, о победах Красной Армии над интервентами в годы гражданской войны, о великих русских полководцах. Неплохой оратор, Константин брал за живое слушателей не какими-либо красивыми фразами, а содержанием лекций, прекрасно ориентируясь в предмете, умея интересно и увлеченно изложить предмет. Особенную популярность у бойцов снискали его лекции о Суворове. Как раз перед уходом в армию он по просьбе издательства редактировал биографию Суворова; в первые недели войны книга разошлась массовым тиражом. Такие перлы «Науки побеждать», как: «Каждый воин должен знать свой маневр», «Тяжело в ученье — легко в бою», «Сам погибай, а товарища выручай» и многие другие, — находили в сердцах нынешних бойцов не менее живой отклик, чем у солдат Суворова.

Однажды лунной ночью, после двух лекционных дней в одном из полков, Пересветов шел в соседнее подразделение. Ночные пешие хождения в одиночку по лесистой местности, в ближайшем фронтовом тылу, были небезопасны. При растянутости фронта на стыках частей образовывались прогалы, которыми обе воюющие стороны нередко пользовались для проникновения в тылы противника. Был известный риск оказаться в положении «языка», захваченного фашистскими лазутчиками. Пройти лесом предстояло несколько километров; в политчасти полка Пересветова уговаривали повременить с уходом до утра, но он не захотел терять время, к тому же ночь обещала быть чудесной, теплой. Все же он, по их совету, оставил в политчасти на сохранение свои документы, гимнастерку с командирскими знаками различия («шпалами») и взял, в подкрепление к своему «вальтеру», винтовку.

На полпути он проходил через небольшую деревушку в несколько изб, жители которой еще не были эвакуированы из 30-километровой прифронтовой полосы. Посреди улицы на толстых бревнах сидели женщины, окруженные гурьбой ребятишек, и бритый старик с седой щетиной на голове что-то им говорил о немцах. Не замеченный никем, кроме ребят, Пересветов остановился в тени росшего возле бревен дерева.

— Вот еще, от своего хозяйства уезжать! — толковал старик. — Нашли дураков! Никуда не поедем, в лес убегу, спрячусь, если будут насильно угонять.

Константин сперва подумал, что старик собирается от оккупантов убегать, но тот продолжал:

— Ишь запугивают немцами! А что немец? Не такой человек, как все прочие? Не будет в колхозы загонять… Сами удирают и нас прихватить с собой хотят.

Пересветов нагнулся к уху глазевшего на его винтовку парнишки и шепотом спросил:

— Это что за дед? Кто он такой?

— Председатель наш, — прошептал тот. — Его недавно выбрали, когда мужики все в армию ушли.

— Председатель колхоза?

— Нет, сельсовета. Предколхоза у нас баба. — Воровато оглянувшись на старика, мальчик сделал свирепое лицо и таинственно шепнул: — Контра!..

Сообщение это поразило Пересветова. Он решил идти напролом и громко спросил:

— Где здесь председатель сельсовета?

Все к нему обернулись, а старик ответил: «Я!» — и поспешно вскочил с бревен.

— Нельзя ли у вас в деревне заночевать? — спросил Константин. — И водички бы напиться.

Одна из женщин пошла к соседней избе за ковшом воды, а Пересветов присел на бревна рядом с председателем.

— Заночевать? — переспросил тот, садясь на прежнее место. — У кого же тебе заночевать? Тут одни бабы остались, к ним подсовывать тебя будто неловко. Ко мне самому нешто? Я один проживаю.

— Спасибо, что ж, у тебя и переночую. А что это ты немцев расхваливаешь? Колхозы ругаешь. А еще председатель сельсовета.

— А я… я немцев не хвалю, — нагловато возразил старик. — Я с немцами сам воевал и ранение от них имел. Немцы не в первый раз на Россию нападают: нападут — их выгонят… Я говорю только, что нечего их бояться, удирать от них. А колхозы здесь нам и вправду ни к чему. Это в степи, где земля черная, много хлеба родит, навезут туда тракторов и хвалятся богатыми урожаями. А здесь земля — мачеха, сырая глина, пшеничку по горсточке собираем, только ленок да картофель нас выручают. Трактору у нас и делать нечего.

Сначала он говорил как бы хорохорясь, желая скрыть свою не то боязнь, не то сконфуженность, но постепенно голос его окреп и зазвучал вызывающе:

— Ты, видать, нездешний, условий наших не знаешь. Когда бы мы получше жили, было бы у нас имущество, чтобы его вместе сложить… А сейчас что? С хлеба на квас перебиваемся. Тут сколько ни таскай в общий котел, толку не будет… Вот я и говорю людям правду, какая она есть. На то меня и в председатели выбрали… А ты меня этим корить хочешь?

«Ну и фрукт!» — подумал Пересветов и сказал:

— Так по-твоему, значит, мы удираем? Стало быть, и наши предки сто тридцать лет тому назад от Наполеона удирали, а не отступали, чтобы собраться с силами и стукнуть так, чтобы ему неповадно было? Уж если ты такой знаток истории, должен знать, что вот здесь, на вашей земле, крестьяне сами поджигали свои стога и избы, чтобы их имущество врагу не досталось. В леса уходили, рогатины вырубали и с ними шли на непрошеных пришельцев, как на медведей… Ты что же, не знаю, как тебя звать, Иван Непомнящий, что ли? Кому ты служишь, кого ждешь? Для Гитлера хочешь рабочую силу сберечь? Ведь этих баб, как ты их называешь, он, если придет, заставит окопы рыть, чтобы из них фашисты по их мужьям и братьям стреляли. А то еще в Германию на подневольные работы угонит. А ты их агитируешь, чтобы его дожидались и в эвакуацию не уезжали. Выходит, что ты прямой изменник и предатель!

Одна из женщин поднялась с бревен и сказала:

— Ты, Ермил Кузьмич, имущество имел, вот бы и отдал его в колхоз добровольно, было бы с чем обществу хозяйство зачинать.

Остальные молчали. Она повернулась и ушла. Председатель, не прерывавший Пересветова, и ей ничего не ответил. Встал и вымолвил:

— Ну, побалакали, спать пора. У каждого свой ум, чужого никому в башку не вложишь. Зря ты на меня распалился, никакой я не предатель и не изменник. Говорил то, что думаю. Хочешь заночевать — пойдем ко мне в избу.

Женщины поднялись и, тяжело вздыхая, стали понемногу расходиться. У каждой из них была своя нелегкая доля. Председателя они, видать, побаивались. Слишком близко подступал страшный враг, а бросать насиженное родное гнездо и ехать невесть куда в тыл тоже боязно было, непривычно…

— Ты что, партейный, что ли? — хмуро спрашивал Ермил Кузьмич, зажигая в горнице висячую лампу.

— Почему ты думаешь, что партийный? Какое это имеет значение? Сторонником коммунизма можно быть и не имея партийного билета, — отвечал Пересветов.

Свет скользнул по иконам в переднем углу избы. Вглядевшись в лицо гостя при лампе, старик продолжал:

— Год твой, должно, еще не призывался в армию?

— Я пошел добровольно в народное ополчение.

— Добровольно? Ну это, я скажу, зря. Уж коли кадровая армия с немцем не управляется, от таких, как ты да я, толку не будет. Вон сколько их мимо нас пробежало, все в тыл, все в тыл. Куда нам соваться воевать, у него самолеты, танки…

— Так что же нам, по-твоему, сдаваться?