— Иван Антонович, а что это над шахтой, на шпиле, звезда днем не гаснет? — спросил Костя.
— А это знак, что план угледобычи шахтой выполнен.
В последующие дни Минаев показал Косте и врубовую машину, и многое другое, познакомил с близкими ему друзьями из шахтеров.
При возвращении в Москву Пересветова на вокзале встретили дети. Наташа с первых же слов выпалила:
— А Володя себе ногу в пионерлагере обжег! Они только вчера приехали из лагеря.
— Ногу? — удивился отец. — Через костер, что ли, прыгали?
— Ребята лесной пожар тушить бегали. Было очень, очень страшно, весь лагерь дымом пропах! — затараторила Наташа. — А нас, девочек, даже посмотреть на пожар не пустили.
Оказывается, неподалеку от лагеря загорелся лес, и старшие ребята помогали колхозникам тушить огонь. Остановили его в пятидесяти метрах от ржаного поля.
— Нам на линейке благодарность зачитали от колхоза! — продолжала девочка.
Ее старший брат, глядя на отца, молча улыбался. Засучив брючину, показал марлевую повязку на голени:
— Уж и не болит, да бабушка с мамой все еще не велят снимать.
— Там мох горел под травой, — спешила пояснить его сестренка.
— Дым по земле стлался, я не заметил, что мох горит, оступился во мшаник… Лето очень сухое, папа, мох там после нас еще целые сутки курился. Пока дождик не прошел.
— Как же вы огонь тушили?
— Колхозники насос подвезли, бочки с водой; из болот воду ведрами носили. Телегу с лопатами и топорами пригнали, мы помогали кустарник вырубать, канаву копать… Дерновник срезали лопатами, чтобы огонь к опушке не подобрался.
— Ну молодцы! Не испугались. Отчего же возник пожар?
— Кто говорит, кулаки подожгли, кто — будто мальчишки костер развели в лесу да не загасили.
Володю этой весной приняли в комсомол, что еще больше возвысило его в глазах сестренки. Она поспешила сообщить, что брата выбрали председателем совета лагеря. Пока шли по перрону, а потом к трамвайной остановке, Наташа продолжала щебетать про лагерные события. К ним приезжал и беседовал с ними командир стратостата «СССР» товарищ Прокофьев. У них проводились военные игры с ночной тревогой. Перед закрытием лагеря был карнавал.
— Так весело было всем! Я оделась царицей ночи, в черной маске, с блестящей звездой во лбу, а Володя индейцем с головным убором из вороньих перьев!..
Минул год, другой. Пересветов давно не охотился, а тут выпал случай: его давний знакомый по Еланску Александр Филиппович, охотник, работавший в системе лесозаготовок, перевелся в Вязниковский район Нижегородской области и звал к нему съездить, соблазняя охотой на уток и тетеревов.
Сандрик на этот раз в охотничьей поездке Косте сопутствовать не мог, его в Москве давно уже не было. В Госплане происходили какие-то перемены в составе руководящих лиц, с новым начальником отдела Флёнушкин не сработался, и ему предложили выбрать облплан или крайплан, в каком он желает работать. Он выбрал Казань, родину жены.
Стояли погожие дни «бабьего лета». Рыжий ирландец-сеттер Александра Филипповича нашел выводок, и охотники заполевали из-под его стоек парочку молодых тетеревов. Потом вдруг старый черныш (тетерев-самец) вырвался из зарослей можжевельника и на их глазах уселся на высоченную сосну, возвышавшуюся над лиственным лесом. Понадеявшись на крутой чок[1] левого ствола своей бескурковки, Костя выпалил. Тетерев исчез: и не упал, и как будто не полетел. Обшарили с собакой кусты под сосной — ничего не нашли.
— Не застрял ли он там, в макушке? — заломив кверху голову, предположил Александр Филиппович.
— А я туда влезу.
— Высоковато, метров пятнадцать…
— Она сучкастая, можно попробовать. Только бы до нижней развилки дотянуться.
— Я вам помогу, взбирайтесь мне на плечи.
Через минуту, цепляясь за клейкие сосновые сучья, Костя подбирался к вершине сосны. Вскоре он убедился, что птицы там нет, но зато перед ним развернулась картина редкой красоты: вершины лиственных деревьев колыхались, перекатываясь и шумя, точно волны. Он рискнул подняться еще на несколько метров, и его стало раскачивать вместе со стволом сосны, здесь уже не толстым. Укрепив ноги в скрещении сучьев и вцепившись в один из них, толщиной в руку, он залюбовался ходившим у его ног лесным океаном. Лес дышал; ярко освещенные солнцем желтые, багряно-красные и еще не успевшие отзеленеть великаны словно выплясывали загадочную пляску, весело и шумно переговариваясь. Необыкновенное зрелище захватило Костю, он по-мальчишески вообразил себя на мачте парусника над морем или в гондоле воздушного шара над необозримой тайгой…
— Слезайте! — кричал заждавшийся внизу спутник. — Упадете! Гроза идет…
Только сейчас понял Константин, что лесное море начинало штормить не на шутку. Деревья кое-где поскрипывали, по разгулявшимся вершинам бежала, приближаясь, широкая тень, а вдали уже погромыхивало. Вдруг скрылось солнце, разом поблекли краски, и от леса повеяло жутью. Он заторопился вниз.
Едва он спрыгнул на землю, как разразился ливень с молниями и громом, промочивший охотников до нитки.
После ливня снова засияло солнце, но тетеревиные наброды в траве смыло дождем, собака челночила без толку. А под вечер захолодало, осень дала себя знать. По дороге домой Константин почувствовал, что простыл. Пришлось ускорить шаги.
В их отсутствие заготовителю пришел срочный вызов зачем-то в область. Супруги уговаривали Константина Андреевича отлежаться денек, но он еще не насытился охотой и на следующее утро решил идти один километров за шесть к леснику, чья сторожка возле утиных лесных болот.
День начинался теплый, как и накануне. Однако в пути его настиг ливень вроде вчерашнего, да еще с ветром в лицо. Обсушившись у лесника, вечером он стоял на утином перелете по щиколотки в воде, взял чирка и крякву. Сапоги не промокли, но сырость к ступням все-таки пробралась, и ночью на лавке в сторожке он никак не мог заснуть из-за сильного жара. На утренний утиный лет уже не вышел и побрел до дому, причем опять, в третий раз, попал под дождик, сеявший сквозь солнце…
Температура у него поднялась выше сорока градусов. Александр Филиппович, вернувшись из Нижнего, свез гостя на станцию.
В Москве Ольга тотчас вызвала врача. Диагноз был — воспаление легких.
Случайно в тот день позвонила Мария Ильинична, не порывавшая знакомства с Пересветовыми и после ухода Константина из «Правды». Будучи членом ВЦИК, она теперь работала в Комиссии советского контроля. Зная, что Костя в октябре при защите здания еланского Совета от казаков Керенского был ранен в грудь навылет, она забеспокоилась. По ее ходатайству Пересветова поместили в кремлевскую больницу, где она его навестила.
— Чем я заслужил такое ваше участие? — растроганно восклицал он.
Она отвечала мягкой улыбкой, но глаза отчего-то смотрели печально, и его пронзила мысль, что Мария Ильинична ведь немолода.
Она расспросила, как он себя чувствует, двигается ли его книга, как его семья. Под конец их короткого разговора Косте показалось, что она хочет еще о чем-то спросить или что-то ему сказать, а она поднялась со стула и протянула ему руку, которую он, неловко приподнявшись с подушки, удержал в своей, чтобы поцеловать. И Мария Ильинична ушла.
А ему вдруг сделалось тяжело на сердце и грустно почти до слез. Вспоминая впоследствии эту минуту, он подумал, что то было, наверное, предчувствие, что он больше ее не увидит. Но такая мысль пришла ему уже в 1937 году, когда младшую сестру Владимира Ильича провожали в могилу на Красной площади, возле его Мавзолея.
Костя мысленно, как живую, увидел Марию Ильиничну в редакции, с Шандаловым, Хлыновым… с Бухариным. Говорят, что ее удалили из «Правды» вслед за ним. «Да и она сама, — думалось Пересветову, — вряд ли пожелала бы там остаться, с новыми людьми… А где-то теперь Толя с Виктором?..» Их уже давно арестовали.
