Мы часто и много беседовали у него в кабинете, на даче.
Он был необыкновенно влюблен в свою работу, в работу главного редактора литературно-художественного журнала, или, как он говорил, «цеха формовки литературных талантов». Ему доставляло удовольствие работать с молодыми авторами. Прочитает рукопись молодого, да еще талантливого прозаика или поэта — и забывает про все на свете, думает и говорит только о нем. Говорит так, что кажется, совершилось открытие целого материка с неизвестными доселе миру литературы обитателями. Ему была чужда зависть. Он умел радоваться появлению талантливых рукописей.
Или, бывало, скажет:
— Эта рукопись сыровата, но автор знает жизнь. Знает, но не выкладывает свои знания полностью. Оставляет про запас, таит, кокетничает или не умеет распоряжаться своим материалом. Давай поработаем с ним. Будем работать до тех пор, пока не выкачаем из него все. Выкачаем до изнеможения, пусть падает. Не пугайся этого слова. Опубликуем — и он поднимется на целую голову.
Федор Иванович часто приглашал меня на рыбалку, на охоту.
Помню, как-то мы выехали на Сестру — есть такая речка в ста десяти километрах севернее Москвы. Развели костер на берегу. Дрова были заранее заготовлены, и развести хороший костер не составляло трудности.
Пляшет огонь на поленьях. Красиво пляшет. Федор Иванович сидит у костра на чурбаке, подкладывает сухие хворостинки и молчаливо следит за язычками пламени. Проходит час, второй... Молчит. Потом, где-то в полночь, ко мне с вопросом:
— Скажи, Вано, почему человек любит сидеть у костра?
Я попытался ответить сразу: огонь излучает тепло, глаз ласкает и так далее...
Федор Иванович помолчал и замечает так укоризненно:
— Не то, Вано, не то...
Теперь мне осталось только пофилософствовать, что огонь — это великое открытие древнего человека, что огонь помог человеку бороться с холодом, варить пищу, обогревать детей; позже люди изобрели паровые машины, и огонь стал постоянным источником тепловой и электрической энергии. Тут же подвернулось под язык размышление о войне, где огонь — средство разрушения и истребления людей, что в руках злых людей он приносит человечеству горе, но тем не менее огонь не потерял своего главного назначения — источник тепла, добра и света.
И опять:
— Не то, Вано, не то...
И спустя еще несколько минут Федор Иванович посоветовал мне:
— Ты еще раз внимательно, по-настоящему внимательно присмотрись к этому костру.
Я неотрывно всматриваюсь в пламя костра. Действительно, на сей раз костер увиделся мне в каком-то ином свете, в каком-то третьем измерении. В костре творились краски неповторимо красивых и привлекательных сочетаний. И тут зазвучал в моих ушах непривычно бодрый голос Федора Ивановича:
— Посмотри: какой творец этот костер! Огонь — художник. Посмотри: ни одного повторного мазка. Каждое мгновение костер обновляет себя. Тут нет и не найдешь повторений. Ни секунды застоя. Ни одна искра по своему движению не похожа на другую. Каждая вонзается в темноту своим путем. Каждый клинышек пламени по-своему расталкивает темноту. И весь костер — это торжество, праздник красок. Тут все неповторимо. Каскад редкостных композиций. Обновление за обновлением. Одно ярче другого. Короткая и яркая у этого костра жизнь... И вот это постоянное обновление, постоянная свежесть и привлекают к себе человеческий глаз, не утомляют его.
И, помолчав, Федор Иванович заключил:
— Вот так и наша литература привлекает сердца и умы людей тем, что она всегда неповторимо свежая и освещает жизнь каждый раз, каждое мгновение многовековой истории по-новому, интересно, привлекательно. Источником красоты и обновления этого литературного костра — умы художников слова, талантливые люди. Они потому и талантливы, что хотят не дымиться, а гореть, гореть ярким пламенем. Без таких людей не будет литературы...
В ту пору Федор Иванович работал над романом «Волга-матушка река». Ему очень трудно давался образ секретаря обкома партии Морева, но в том-то, видно, и есть муки творчества художника слова, красота его жизни. Он горел, а не тлел в поисках верных решений, не боялся трудностей, шел на сопротивление, порой расходуя на это весь запас своей энергии.
— Работать в литературе вполсилы нельзя. Гореть только так, пламенем...
В самый разгар работы над романом «Волга-матушка река» Федор Иванович старался как можно дальше убежать от московской заседательской суеты и быть там, где живут и работают его герои — Пряхины, Моревы. Жажда видеть их в борьбе с трудностями бросала его в разные концы страны. Особенно часто он выезжал в Сталинград, в заволжские степи, к чабанам и хлеборобам. Там же, в Сталинграде, вживалась в материал к роману «Дружба» жена Федора Ивановича — Антонина Дмитриевна Коптяева.
Исподволь я тоже готовился делать книжку очерков о людях родного мне еще по войне города. Чутьем художника, работающего много лет с молодыми писателями, Федор Иванович как-то разгадал мои намерения и осенью пятьдесят четвертого года пригласил меня попутешествовать по сталинградским степям.
Мы выехали на Черные земли. На обратном пути из далеких отгонных пастбищ нас застала темная степная ночь. Низкое небо и чернота вытоптанной скотом земли сделали темноту такой липкой и беспросветной, что, казалось, мы погрузились в смолу. И звезд почему-то не было. Выйдешь из машины — и хоть руками ощупывай каждый шаг, иначе провалишься кто знает куда. Дорог там нет, просто тропки и стежки пересекают одна другую в разных направлениях. Куда ехать и какой тропой? Можно попасть в прикаспийские плавни, под Астрахань, или, наоборот, в бескрайние дали калмыцкие, где ветер неустанно гладит ковыль. Проще говоря, мы заблудились. Я растерялся: ориентиров не видно, колесить нам нельзя — запас бензина в бачке истощается, едва ли хватит до Сталинграда, если не найдем прямой путь...
Вдруг Федор Иванович остановил машину, отошел в сторону, осветил папироской компас, стрелка которого, как мне почудилось, отказалась говорить правду. Не поверил ей и Федор Иванович, но, подумав немного, еще раз посмотрел на небо и, решительно вытянув руку, сказал:
— Едем прямо, так...
Он показал не в ту сторону, куда была направлена машина, а почти в обратную. Ну, думаю, блудить продолжаем.
Едем молча и с тревогой смотрим вперед. Лучи фар машины вязнут в беспросветной, мутной мгле. Потом взаморосило, и свет фар вовсе стал коротким.
Но Федор Иванович и не собирался останавливаться.
— Жми, жми, — говорил он шоферу, — только прямо, ни одного градуса в сторону.
Едем по ровной, как стол, степи. Ни кустика, ни канавки. Наконец под колеса машины подвернулась тележная дорога, а вдали, на горизонте низкого неба, показалась искристая пыль, вроде Млечного пути, скатившегося так низко. Нет, это не Млечный путь, а огни огромного города, растянувшегося вдоль Волги на несколько десятков километров.
Облегченно вздохнув, я посмотрел на небо. Там по-прежнему не было видно ни одной звезды. И спросил:
— Федор Иванович, по какой звезде вы угадали, что Сталинград в этой стороне?
Он улыбнулся и, спросив, хватит ли бензина до центра города, закурил. Затем, помолчав, вернулся к разговору, который был начат еще днем, на пастбищах. Там речь шла о рукописи романа Петра Сажина «Капитан Кирибеев». Сейчас Федора Ивановича интересовали сцены, связанные с возвращением Кирибеева к причалам родного порта. Я пересказал сцену, в которой герой романа находит верное решение по чутью.
— А как страдает Кирибеев? — спросил Федор Иванович.
Я почти наизусть прочитал сцену ревности Кирибеева.
— Молодец Сажин, молодец. Тут у него верное чутье...
Въезжаем во двор дома. Машина заглохла у самого подъезда: кончился бензин. Нас встретила Антонина Дмитриевна, встревоженная столь поздним возвращением.
— Всю ночь ждала, — сказала она.
Федор Иванович улыбнулся ей, затем повернулся ко мне и ответил на тот вопрос, который оставил без ответа в степи, ответил кивком в сторону Антонины Дмитриевны, подкрепив этот жест короткой фразой:
