Доставка раненого командира в армейский госпиталь осложнялась тем, что в те дни в тылы наших войск прорвались немецкие танки. Где свои, где чужие — никто не мог как следует рассказать. И девушка, взявшая на себя, казалось, непосильную задачу — спасти умирающего человека, искала пути самостоятельно. Три дня и три ночи пробиралась она на санитарной повозке по проселкам и перелескам, благо у нее был опыт партизанской разведчицы, и она более ста километров смогла преодолеть, избегая прямых встреч с фашистами. Когда наконец добралась до Дымерского госпиталя, больной командир дышал с большими перерывами, губы посинели, глаза провалились, нога почернела. В Дымерском госпитале его не приняли, направили в Дарницу, во фронтовой хирургический, чтоб отнять ногу и тем попытаться вернуть человека к жизни.

Палаты хирургического отделения в Дарнице были так переполнены, что между койками не было проходов. Больные лежали сплошняком, а раненых все подвозили и подвозили. Катя пробилась со своим комдивом к главному хирургу. Тот посмотрел, подумал и сказал:

— Возвращайтесь, девушка, в свою часть.

— Одна или с ним?

— Можете найти себе другого попутчика.

— Доктор... — Катя только взглядом могла выразить свое возмущение.

— Где направление? — спросил хирург.

— Я привезла его добровольно.

— Добровольно... Ну вот что, оставляйте больного — мы знаем, что делать с ним, — и уходите, не мешайте работать.

— Нет, я подожду, — настаивала Катя.

— Комендант! — закричал хирург. — Уведите эту девушку под конвоем за пределы госпиталя!

— Слушаюсь, — раздался голос за спиной. — Следуйте за мной.

Катя уходила с территории госпиталя под конвоем двух солдат, как арестованная. У ворот остановилась, оглянулась, и не поверила своим глазам: вслед за ней на носилках несли человека, с которым она так долго пробивалась сюда. Несли в покойницкую.

И почернело небо в ее глазах, подкосились ноги. Очнулась в полночь на повозке. Кто ее положил сюда, неизвестно. В бескрайней выси искрились звезды. Она нашла глазами самую яркую, почему-то вспомнив разговор с раненым наводчиком орудия, который стыдил звезды.

Вернувшись в свою часть, а затем и в родное село, она никому не сказала, что из ее рук взяли и унесли в покойницкую человека, которого называли здесь, во многих селах Курской области, «бессмертным»... Пусть остается жить в сознании людей бессмертным. Ей не хотелось огорчать людей вестью о смерти этого человека.

Двадцать пятого апреля 1945 года советские дивизии, прорвавшиеся к Берлину с юго-востока, завязали уличные бои. Стрелковый батальон майора Григорьева раньше других пробился к каналу Тельтов. Ночью несколько мелких штурмовых групп батальона едва успели перебраться через канал, как оказались буквально в огневых мешках. Развалины прибрежных кварталов Темпельхофа, рваная арматура стен, глыбы бетона, кирпичные кучи — все искрилось пулеметными очередями. Немецкие пулеметчики и автоматчики вели огонь из замурованных окон домов, из подвалов. На балконах и чердаках свили гнезда фольксштурмовцы, вооруженные реактивными гранатами, напоминающими по форме и величине настольный графин, насаженный на метровую трубу. Это фаустпатрон — сильное оружие против танков. Немцы не жалели эти патроны и против наших одиночных стрелков. Все это надо было как-то погасить, подавить огнем орудий прямой наводки и тогда бросать на ту сторону весь батальон.

Проще говоря, перед каналом произошла небольшая заминка. Сам комбат майор Григорьев, еще не зная, какие «сюрпризы» таятся в неизвестном, чужом для него городе, чуть растерялся. И вдруг перед ним в отблесках пламени горящего на той стороне дома вырос высокий белокурый гвардии капитан с артиллерийскими эмблемами на петлицах.

— Почему стоим? — спросил он, намекая на растерянность. В голосе иронический упрек. — Я прибыл к вам на помощь с дивизионом кочующих орудий. Прошу ставить задачу.

«Экий франт! — подумал майор Григорьев, глядя на капитана. — Не успел осмотреться и уже просит поставить задачу». И ответил:

— С рассветом проведем рекогносцировку и начнем готовиться к форсированию канала всеми силами.

— Почему с рассветом, а не раньше?

— Люди — не мыши, — заметил майор Григорьев. — Ночь — для мышей, день — для людей. К тому же это Берлин, а не полевое гумно, здесь много и дневных мышеловок.

— Понятно, — протянул капитан. — Между прочим, более выгодного момента для форсирования канала мы здесь не дождемся. И я, пожалуй, начну перетаскивать свои пушки на ту сторону.

— Как? — удивился майор. — Немецкие пулеметчики не подпустят вас к берегу, мы перед ними как на ладони.

— Ничего они не видят, — возразил капитан. — Сейчас организуем еще два-три пожара на той стороне, и они совсем ослепнут, точнее — наш берег для них будет темной стеной.

— Не понимаю.

— От костра смотреть в темноту ночи страшнее, чем из темноты на костер, — пояснил капитан и скрылся в темноте.

Прошло не более часа, и к майору один за другим стали подходить командиры штурмовых отрядов, рот, взводов, рядовые солдаты. Каждый из них намекал, что они где-то, когда-то не то лично знали этого капитана, не то слыхали о нем.

По каким-то чисто военным обстоятельствам случилось так, что в батальоне майора Григорьева в конце войны, у стен Берлина, куда вели в ту пору все военные дороги, встретились и участники Сталинградской битвы, и добровольцы из курских деревень, и бывшие партизаны из Брянских лесов, и те солдаты, что форсировали Днепр, сражались на житомирском направлении, под Коростенем, лечили раны в армейских и фронтовых госпиталях, в том числе один из них — в Дарницком, откуда принес он невероятную историю о том, как однажды ночью дежурные санитары чуть не попадали в обморок, увидев человека, вернувшегося из покойницкой.

— Он вырвался из сарая мертвых как раз в тот момент, когда туда пришли солдаты похоронной команды.

Всему этому трудно было поверить, и майор Григорьев по-прежнему не спешил. Он был реалистом, не допускал безрассудных решений и верил словам только тогда, когда сам воочию убеждался, что это так, а не иначе. На войне, как и на охоте, много бывает преувеличений и хвастливости. Война... Она научила его проверять себя и людей на деле. И на этот раз он вышел к берегу канала, разумеется, с риском попасть под пулеметную очередь, только затем, чтобы проверить, своими глазами убедиться — перетаскивает ли капитан свои кочующие орудия на ту сторону или просто так, для форса, брякнул языком, а теперь молча ждет рассвета?

Проверил и не только убедился, но и несказанно удивился: вместе с артиллеристами орудия перетаскивали по разбитому железнодорожному мосту солдаты его батальона. По существу, весь батальон был уже на той стороне. А капитан будто забыл или вовсе потерял свой штаб, свой командный пункт. Он, как рядовой солдат, грузил снарядные ящики в лодки, толкал их от берега, все время подгоняя артиллеристов.

— Шевелись! Шевелись!

И сам работал так проворно, что, глядя на него, можно было подумать: хочет перегнать самого себя или в самом деле уже успел схватить за гриву сказочного коня и теперь несется рядом с ним во весь мах, чтобы ветром скорости сбить с себя пламя. Он будто сгорал от нетерпения скорее прорваться в центр Берлина, в Тиргартен, и там прямой наводкой ударить залпом своего дивизиона если не по самому Гитлеру, то по его последнему укреплению.

Как тут говорили, «трижды вернувшийся из мертвых», он рвался вперед, не зная страха. И разве можно было остановить его у канала Тельтов и заставить ждать рассвета?

На рассвете майор Григорьев был уже на той стороне канала, в горящих кварталах Темпельхофа.

Бой в городе не похож на бой в полевых условиях. Здесь нельзя найти такого наблюдательного пункта, чтоб был виден весь батальон. Люди действуют мелкими группами, укрываясь в развалинах, подвалах, тесных переулках. Улицы и площади пусты. Слепая обстановка. Без привычки командир, не видя своих подразделений такими, какими он привык их видеть в обычном полевом бою, здесь может признаться, что он остался без войск.