За чашкой чая, приглядываясь и прислушиваясь к собеседникам, я старался припомнить, где и когда встречался с ними. Половину из них мог назвать по имени, не боялся ошибиться. Женщины моего возраста и чуть моложе. Рядом с ними сыновья и дочери. Все они будто сговорились, не называют себя, проверяют мою память. Это Наташа подготовила их к такому спектаклю. Но мне ясно — это родственники, сестры и жены моих боевых друзей. Называю по имени одну, другую, третью... И каждая, улыбнувшись, хватается за платок. Слезы перехватывают и мое горло. Всплеск веселого удивления и смеха, задуманный в сценарии дочери, обернулся тяжелым дыханием с подколами в сердце.

Долго и терпеливо молчала молодая женщина, сидевшая чуть в стороне от стола. Кто же она? Лицо смуглое, брови сомкнулись над переносьем, густые волосы спадают на широкие плечи двумя волнистыми потоками. Широкие плечи...

— Таня Чирухина!.. — вырвалось у меня.

— Была Чирухина, а теперь не знаю, как называться... — На коленях у нее дремлет годовалый ребенок. Она переложила его с одной руки на другую. Руки большие, загорелые. — Как вы меня могли узнать, ведь перед войной я была еще в зыбке?

— Отца твоего хорошо помню, — ответил я и достал из грудного кармана листок. — Ездил в Урлютюпский совхоз, хотел показать тебе и брату вот эту записку. Почерк твоего отца. Небось хранишь его фронтовые письма?

— Мать перед смертью их куда-то девала. Мы тогда были еще маленькие... Не помню.

— А Петр?

— Петр... Он теперь совсем без памяти. Спился, накуролесил и вот скрывается где-то там, в степи.

— Я только что побывал в поселке Урлютюпского совхоза. Сторож-казах сказал мне, что Петр сбежал куда-то в тайгу...

— Неправда, — прервала меня Татьяна. — Не пойдет в тайгу степной человек. Там он обивается, возле этого сторожа.

— Удивительно, почему он скрылся от меня?

— Значит, кто-то успел предупредить его. Скрылся, стыдно стало на глаза добрым людям показываться. Так опуститься! Скоро он от себя будет прятаться.

— Почему? Ты ведь тоже работала вместе с ним там, в тракторной бригаде.

— Работала и проработалась. Вот... — Она показала глазами на ребенка.

— У ребенка, вероятно, есть отец?

— Был, потом сбежал, еще до родов.

— Можно найти.

— Зачем?.. Лишний нахлебник на мою шею. Не хочу и видеть его. Без него вспою и вскормлю. Только теперь как-то надо восстановить сыну мою девичью фамилию. Назвали его именем деда — Василий. Чирухиным Василием он должен стать. Помогите...

— Попросим Екатерину Ивановну Белякову, главу районной власти, — ответил я.

— Она и велела побывать тут, посоветоваться и показать вот его...

Татьяна развернула проснувшегося мальчика. Мы все поднялись посмотреть на него. Смуглый лобастый крепышок, еще несмышленыш, но взгляд сердитый, того и жди разразится ревом.

— На кого похож?

— На мать, а мать на отца, на Василия Чирухина, — ответил я.

— Мы этого и ждали, — обрадовалась ша и ее глаза заискрились.

— Теперь дело за крестинами, — подсказал кто-то.

— Согласен быть крестным отцом, — вызвался я. — Надеюсь, без вмешательства славгородского священника.

— Обойдемся без него, — согласилась Татьяна.

— И орден Отечественной войны первой степени, которым был награжден, но не успел получить бронебойщик Василий Чирухин, передадим на вечное хранение его внуку Василию Чирухину.

— Разве так можно? — спросила Татьяна.

— Положено, — подтвердил я.

— Спасибо, — сказала она и, поцеловав сына в лоб, встала. — Рассвет начинается, пора расходиться.

Широкие плахи пола, бревенчатые стены, тесовая перегородка, стол, табуретки, скамейка привлекли мое внимание первозданными рисунками древесины. Они смотрят на меня круглыми и продолговатыми срезами сучков, похожими на глаза с расширенными зрачками, обреченные быть безмолвными свидетелями того, что здесь происходит. По ним недавно прошелся скребок и веник с песком. Все свежевымыто, почищено, дышит прохладой и запахами выдержанной сосны. Нигде ни одного пятна краски или лака. Лишь потолок, обитый фанерными листами, покрыт краской густой голубизны и напоминает купол неба. По углам перед иконами в лампадках желтеют овальные языки огня, в центре над столом — висячая лампа с голубым абажуром в густой россыпи звезд. И занавес в проеме тесовой перегородки тоже небесного цвета.

Это жилая половина дома, доставшегося по наследству Митрофану Городецкому, которого люди называют по-церковному почтительно — Митрофаний.

Уже вторую неделю я живу в Рождественке, но только сегодня мне удалось проникнуть в этот дом. Хозяин почему-то стал избегать встречи со мной или в самом деле был занят какими-то своими делами. Уезжал на мотоцикле ранним утром и возвращался в полночь. Стучать к нему в двери ночью я не решался, хотя день ото дня во мне все росла потребность встретиться и поговорить с ним: как-никак у него на груди медаль «За оборону Сталинграда», и разговоры о нем идут разные — не то в святые рядится, не то заблудился в собственных противоречиях и не знает, как из них выбраться. В сельсовете мне сказали, что он проповедует какую-то свою веру, молится только небу.

В какой-то степени оказалась права Ксения Прохоровна Ковалева, предупредившая меня, что возле него ошиваются «одонки», поэтому следует быть осмотрительным. Так и есть. На прошлой неделе вечером мне преградили дорогу в редакцию районной газеты два пьяных мужика и женщина с грудным ребенком. Они потребовали от меня публичного признания каких-то особых заслуг Митрофания в боях за Сталинград, предлагали рассказать о нем в газете и попросить у него прощения за обиды, якобы нанесенные ему мною на фронте.

— О каких обидах идет речь? — спросил я.

— Не прикидывайся... Ты был там комиссаром и все помнишь, все понимаешь.

— Пока ничего не понимаю, но хорошо помню всех бойцов своего батальона, кроме Митрофания.

— Захочешь — вспомнишь, иначе тебе нечего делать в Рождественке. И не смей возить туда своих московских щенят...

Женщина приблизилась ко мне вплотную. От нее, как из просмоленной никотином трубки, несло смрадом махорки. Дыша мне в лицо, она сиплым голосом предупредила:

— Не вздумай отвергать наши требования. Клянусь здоровьем своего ребенка, мы верные слуги Митрофания...

— Напрасно клянетесь здоровьем ребенка, он уже больной.

— Как?

— Кормящая мать курит махорку...

— Это не твоего ума дело. Ишь какой нашелся... — Она повернулась к своим спутникам, как бы подзывая их.

Не знаю, чем мог закончиться тот разговор, но на крыльце редакции послышались знакомые мне голоса. Пьяные мужики вдруг будто протрезвели, отвели женщину в сторону и скрылись в переулке. В сумерках я не разглядел их лиц и потому никому не сказал о встрече с ними, однако в тот же вечер твердо решил безотлагательно выехать в Рождественку.

Рождественка — большое село, более двухсот дворов. До войны здесь было два колхоза. Они славились на всю область богатыми урожаями сильной пшеницы и тучными стадами крупного рогатого скота. Мужики в этих колхозах были как на подбор, сильные, дружные и трудолюбивые. Началась война, и Рождественка осталась без мужчин. Старики, женщины и подростки заменили их в поле и на скотных дворах. Восстановить былую славу рождественцев не удалось и после войны: мало вернулось работников с фронта — почти все инвалиды...

В сельсовете мне показали фотографию Александра Цыганцова — героя обороны Мамаева кургана и штурма Берлина. Он побывал здесь недавно — почетный шахтер Донбасса — и оставил свою фотографию. Вся грудь в орденах. К боевым наградам добавились орден Трудового Красного Знамени и Знак Почета. А как хорошо смотрятся ордена солдатской славы рядом с тремя орденами «Шахтерской Славы». Богатырь, гордость Рождественки!