На Дар-горе я нашел армейских телефонистов. Они помогли мне связаться с начальником политотдела армии. К переправе не прорвался, прошу дать двух-трех бойцов из комендантского взвода.

— Ни одного человека дать не могу, пробивайся сам!.. — ответил начальник, и разговор прервался.

С почерневшего от дыма неба продолжают сыпаться бомбы. Все основные коммуникации города — водопровод, канализация, электросеть — выведены из строя.

В городе разрушены почти все крупные здания. Вся центральная часть объята пламенем невероятно больших масштабов. От большого перегрева воздуха и сотрясений поднялся небывалой силы ветер. Он удлиняет огневые крылья пожара, и теперь кажется — воспламеняется небо и все пространство до горизонта.

Вечером возле паромной переправы встретил заместителя начальника политотдела армии Алексея Дмитриевича Ступова. У него на груди значок депутата Верховного Совета РСФСР. Ступов помог протолкнуть полуторку на паром и тут же передал мне распоряжение члена Военного совета армии: я включен в оперативную группу штаба армии при корпусе народного ополчения.

— Мы оставляем тебя тут временно, дня на три, — пояснил Ступов и, помолчав, уточнил: — Потом явишься в отдел кадров за назначением...

Штаб корпуса народного ополчения находился в Комсомольском садике, рядом с обкомом партии.

— «На подступах к Сталинграду не прекращаются кровопролитные бои, — диктует телефонист сводку в редакцию областной газеты. — Противник, не считаясь с потерями, рвется в город. Но повсюду наталкивается на стойкое сопротивление. Мужественно сражаются зенитчики. Многие из них погибли в неравном единоборстве с вражеской авиацией и с танками. К позициям батарей полка ПВО прорвались немецкие танки. Свыше двадцати атак отбили зенитчики, не пропустив врага в город...»

Постепенно выясняется обстановка на подступах к тракторному заводу.

Во второй половине дня фашистские части появились в районе рабочего поселка Орловка, что в трех километрах севернее тракторного завода. Находившийся на танкодроме учебный батальон завязал с ними бой. Связной, присланный начальником штаба, просил поддержать истекающий кровью батальон. Командование корпуса народного ополчения отдало приказ своим частям выступить против прорвавшейся группировки немецко-фашистских войск в районе Орловки и Рынка.

Боевые позиции в районе самого тракторного завода занял истребительный батальон тракторозаводцев. Туда же выдвинулся батальон танковой бригады ополченцев. На заводе спешно сформированы вооруженные отряды — две тысячи бойцов. Это рабочие тракторного завода.

Из штаба фронта сообщили: на тракторозаводской участок фронта срочно выдвигаются из резерва командования танковая и стрелковая бригады.

Наступает ночь, но она не приносит ни прохлады, ни успокоения. Фашистская авиация продолжает бомбардировку города. В черном небе то и дело вспыхивают осветительные ракеты. Становится светло, как днем при ярком солнце. В развалинах копошатся женщины, старики.

Сколько горя и страданий принесла эта варварская бомбардировка! Сколько она унесла человеческих жизней, скольких оставила калеками, скольких сиротами!

Эту ночь я провел за веслами рыбацкой лодки: помогал спасательным дружинам переправлять за Волгу осиротевших детей, раненых, потерявших кров женщин и стариков. Кровавые мозоли заметил только на рассвете. Ладони вспухли, пальцы одеревенели, боялся, лишусь возможности держать оружие. Помогли санитары медпункта лодочной переправы: промыли раны раствором марганцовки, и все обошлось без осложнений.

...Три дня и три ночи идут упорные, непрерывные оборонительные бои на северных подступах к Сталинграду. Гитлеровцы захватили там господствующие высоты, с которых ведут обстрел города, рвутся к Мамаеву кургану.

Фашистская авиация засыпает город листовками, в которых враги силятся уверить защитников города, что сопротивление бесполезно и бессмысленно, что дни Сталинграда сочтены. В конце каждой листовки обычная фраза: «Лучше всего сдаться».

Как бы в ответ на это улицы и переулки перекрываются противотанковыми препятствиями. На площадях и пустырях роются окопы, устанавливаются железобетонные колпаки для пулеметных точек.

Истребительный батальон и танковая бригада СТЗ вместе с зенитчиками не дали противнику ворваться в район тракторного завода. На речке Сухая Мечетка наступление гитлеровцев остановлено. Попытка врага с ходу захватить Сталинград провалилась.

Утром 25 августа на особо угрожающих направлениях были поставлены замаскированные танки. Рабочие тракторного завода за одну ночь отремонтировали 60 танков и 45 тягачей. Такой высокой производительности труда в истории завода еще не было.

Рабочие завода «Баррикады» дали 100 пушек.

Перед тракторным заводом образовался первый городской участок фронта. Прочный и неприступный. В городе формировались новые рабочие отряды. Все, кто мог, брали в руки оружие.

Так час от часу возрастала боеспособность Сталинградского корпуса народного ополчения. Опаленные огнем бойцы и командиры этого корпуса в жестоких боях отстояли подступы к тракторному заводу, не пустили гитлеровцев к его станкам и агрегатам. Завод оказался на передней позиции вооруженной борьбы с захватчиками. Сражался с танками врага и продолжал безостановочно ковать оружие.

Три дня и три ночи — и каких, подумать только, люди дышали огнем, не видя неба и солнца! — оставили в моей памяти нетускнеющие отпечатки, будто это было только вчера и я еще продолжаю дышать гарью испепеленного города.

...Удивительное свойство памяти: она стремительно перекидывает тебя из настоящего в прошлое и возвращает обратно, словно для нее нет ни расстояний, ни барьеров времени — все сжато и уплотнено в одном мгновении.

И пока Митрофан, поглядывая на потолок, произносил несколько невнятных фраз, я уже успел не только вспомнить о тех днях Сталинграда, но и проверить себя: где, на каком участке обороны города мог встретиться с ним во второй раз. Кажется, нигде больше не встречался. Нигде... Тогда почему же он подослал ко мне двух вроде пьяных мужиков и женщину с грудным ребенком? Они требовали от меня признать его заслуги и просить у него прощения за какие-то обиды...

И вот он сам напоминает об этом:

— Обидели меня там... Обидели.

— Как и кто?

— Позвал друзей к Волге за водой. Новый ротный из батальона НКВД набросился на меня с кулаками, отобрал карабин и посадил в подвал тюрьмы. В каменный мешок закупорили. Две недели ждал допроса. Не дождался. Без суда и следствия послали на передовую искупать вину кровью, на верную смерть послали...

— На какой участок?

— Не помню. Но смерть миновала меня. Молитвы отвели ее. Был только контужен и отправлен за Волгу без сознания.

— А потом?

— Потом... Опять в маршевую роту, на усиление сибирской дивизии, которая подходила к Сталинграду.

— Это было девятнадцатого сентября, — подсказал я, как бы желая помочь ему уяснить, когда и с какой дивизией он мог принять активное участие в обороне Сталинграда.

— Не помню... Сознание гасло в те дни ежечасно...

А я снова вспомнил, как встречал свою родную 284‑ю дивизию, полки которой 19 сентября 1942 года, после доукомплектования, пешим маршем двигались к Сталинграду.

...Степное небо Хвалыни кажется сибирякам ниже родного, привычного, и горизонт — вот он, рукой подать. И, словно обманутые этим, они шагали по степи на запад без устали, как бы желая наступить на подол небосклона. Шагали день, вечер. Подкреплялись галетами на ходу. Не останавливались и после появления звезд на небе. Лишь перед рассветом, на заре, которая, к удивлению, показалась на кромке западного небосклона, с багровыми отсветами косматых, вполнеба столбов, последовала команда:

— Привал!..

Местом привала была выбрана степная балка в шести километрах от Ахтубинской переправы. Добрая сотня верст осталась позади. После такого марша веки и ресницы тяжелее железных ставней на окнах, но не смыкаются: надо оглядеться и понять, как шли и куда пришли. За спиной тоже занимается заря.