Всполохи пожаров и осветительных ракет расталкивали темноту в подвале. Перед моими глазами как бы выныривали из темноты лица знакомых мне автоматчиков. Это был час запоздалого обеда. Они уже успели опустошить свои котелки и гремели ложками, единодушно одобряя старания чтеца. В смеющихся глазах нескрываемая грустинка и стремление — не подвести друзей в последнем бою и... домой, домой!

Наконец солдаты заметили стоящего рядом с ними Устима Чулымцева.

— Щукарь пришел... Щукаря давай, Щукаря!..

Васильченко уступил свое место Устиму.

— «... Родился я на «Евдокию», — начал он сипловатым голосом, — но в этот день не то что курочке негде было напиться, но даже, говорила мамаша, воробьи на лету замерзали к ядреной матери! Понесли меня крестить в Тубянской. Ну, сам подумай: мысленное дело дитя в купелю окунать по такому холоду? Зачали воду греть, дьячок с попом были пьяные, как сукины дети. Один налил в купелю вару, а другой не попробовал и — «Господи-сусе, крещается раб божий» — да как ширнет меня в кипяток, с головой затопил... Так на мне шкурка и полезла! Принесли домой, а я — весь в волдырях. Ну, конечно, через это и грызь в пупке нажил, от боли кричал дюже, надувался через силу... С той поры и пошло мне, как больному, на лихо!»

Устим, сгорбившись по-стариковски, шагнул ближе к сидящим гвардейцам, которые сдерживали смех до той поры, покамест Щукарь не полезет в воду откусывать крючки, а затем...

Прыснул один гвардеец, второй, третий... И началась цепная реакция смеха. Серьезным оставался только Устим. Улавливая в его голосе жалобу и раскаяние, я задыхался от недостатка воздуха в легких, смеялся до колик в боках, до слез. Наконец, передохнув, встретился взглядом с полковником. Он тоже полез в карман за платочком. Угрюмости на его лице как не бывало.

Через два часа, когда штурмовые отряды полка, в том числе автоматчики резервной роты, с ходу вышибли гитлеровцев из соседнего квартала и взяли на прицел Потсдамский мост, полковник Титов сказал мне:

— Твой агитатор и этот, ординарец, молодцы. Похоже, они земляки Шолохова, прямо его языком «гутарят».

Я не стал возражать ему, хотя хорошо знал, что Виталий Васильченко родился и вырос в Запорожье, а Устим Чулымцев — коренной сибирский хлебороб.

Впрочем, и сибиряки, и уральцы, и волжане, и дальневосточники, что прошли под знаменами 220‑го гвардейского полка от Сталинграда до Берлина, — каждый готов был оспаривать, что Шолохов их земляк. Мудрый и добрый человек, он был для всех близким другом, боевым товарищем. Его «Наука ненависти», главы из романа «Они сражались за Родину», его выступления в печати и по радио помогали нам, политработникам, поднимать боевой дух воинов. Порой мне казалось, что Михаил Александрович постоянно подслушивает думы нашего полка, потому находит верные ходы к сердцу и разуму каждого из нас. Он сражался за Родину своим оружием неистовой силы, штурмовал Берлин, принимал капитуляцию берлинского гарнизона. В этом я был твердо уверен тогда, уверен и теперь.

Утром 30 апреля, за час до начала штурма Тиргартена, знаменщик нашего полка сержант Николай Масалов принес знамя к Ландвер-каналу. Было тихо, как перед бурей. И вдруг в этой тишине, тревожной и напряженной, в приглушенном треске пожаров послышался детский плач. Словно из-под земли звучал голос потерявшегося ребенка, который звал мать. Николай чутким ухом уловил, где плачет ребенок.

— Его надо спасти. Он под мостом.

— Ты уверен? — спросил я.

— Он под мостом, — повторил Николай.

— Передай знамя ассистенту.

Добраться до моста было чрезвычайно опасно. Площадь простреливалась со всех сторон, под коркой асфальта таились мины. Николай Масалов медленно полз вперед, осторожно прощупывая каждый бугорок, каждую трещину на асфальте. Вот он пересек набережную, укрылся за выступом бетонированной стены канала, затем перекинулся через нее.

Справа застучал крупнокалиберный пулемет. Застучал короткими очередями. Короткие очереди прицельные. Неужели напрасно рисковал Масалов? Николай — мой одногодок, родились и выросли в одном поселке и на фронт пошли вместе. В горле застрял какой-то комок, он перехватил дыхание, я будто оглох и потерял дар речи. Замолчали пулеметы. Затих и плач ребенка. Наступила минута оцепенения. Сколько она длилась — не знаю. Мне она показалась длинным часом пыток: ведь это я разрешил Масалову пойти под губительный огонь.

Несколько гвардейцев, не сговариваясь, приготовились к броску. Сейчас они превратят себя в мишени. Как их сдержать от броска?.. И тут все услышали голос Масалова:

— Я с ребенком! Пулемет справа, на балконе дома с колоннами! Заткните ему глотку!..

Мне никогда не доводилось видеть такого дружного и сильного огня, какой был открыт по дому с колоннами. Весь полк прикрывал смельчака. Масалов вышел из-под моста с трехлетней девочкой на руках... (В двадцатилетие Победы Николаю Ивановичу Масалову присвоено звание Почетного гражданина Берлина. Он живет на станции Тяжин Кемеровской области, работает в райкоме партии.)

Форсировать канал в тот день не удалось. Сильный огонь пулеметов с той стороны канала срывал наши атаки. К вечеру саперы ухитрились снять мины и обезвредить два фугасных заряда, подвешенных под фермами моста. Там же была обнаружена убитая женщина, вероятно мать той девочки, которую вынес Николай Масалов.

Теперь можно пустить танки. Однако первая попытка не дала результата. Танк — очень крупная цель, и, как только он появился перед мостом, на него обрушился шквал огня. Из глубины Тиргартена били противотанковые орудия. Тут оборонялись батальоны особой бригады «Лейб-штандарт Адольф Гитлер», которой командовал генерал Монке.

Танкисты попросили дать дымовую завесу. Но и это не помогло. Через мост успели проскочить только две группы автоматчиков: одна — во главе с Леонидом Ладыженко, другая — с бывшим моряком Тихоокеанского флота гвардии старшиной Евгением Горчаковым. Однако развить их успех не удалось. Все, кто попытался проскочить через канал по Потсдамскому мосту, были скошены пулеметным огнем. Выручила находчивость пехотинцев, которые предложили пустить через мост горящий танк. Броня штурмовых танков прикрывалась от ударов фаустников мешочками с песком. Эти мешочки облили соляркой и подожгли. Эсэсовцы растерялись: горящий танк продолжает двигаться и ведет огонь! Проскочив мост, танк ворвался во двор углового дома. Я перебежал через мост вместе со штурмовым отрядом второго батальона и, забравшись на четвертый этаж, увидел огромное здание, отмеченное на карте цифрой 153, — имперская канцелярия! До нее оставалось не более четырехсот шагов!

— Еще один рывок — и первомайское утро будем встречать в канцелярии Гитлера, — говорили гвардейцы, готовясь к атаке, назначенной на раннее утро.

Однако в 3 часа утра 1 мая поступил приказ о прекращении огня. Этот приказ передали в части, которые форсировали канал и вплотную приблизились к объекту «153» с востока, юга и запада. В 3 часа 20 минут на Горбатом (так мы его называли) мосту, что возвышался в ста метрах от Потсдамского трамвайного моста, показались немецкие парламентеры с белыми флагами. Их пропустили через канал в нашу сторону и отправили на командный пункт Чуйкова, в район гостиницы аэродрома Темпельхоф. Группу парламентеров из четырех человек возглавлял начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Ганс Кребс...

Вскоре сюда прибыл заместитель командующего Первым Белорусским фронтом генерал В. Д. Соколовский. Переговоры длились более десяти часов. Кребсу было сказано: «Никаких предварительных условий, только безоговорочная капитуляция». В 13 часов 8 минут 1 мая Кребс был отправлен с командного пункта Чуйкова восвояси. В 13 часов 30 минут мы пропустили Кребса через Горбатый мост. Он ушел к объекту «153» без единого выстрела с нашей стороны.

Туда же, к объекту «153», был протянут телефонный провод... Какие и кто вел переговоры по этому проводу, я не знаю, но хорошо помню, какая напряженная тишина была в те часы в районе объекта «153», на который были нацелены орудия, минометы и пулеметы наших штурмовых отрядов. Он был виден в прорези прицелов без оптических приборов.