Попутно я спросил Тимофея, почему Зинаида назвала его по-родственному — дядюшкой.

— В племянницы напрашивается по материнской линии. Горбцева она, родственница моей матери, — сконфуженно объяснил он и надолго погрузился в какие-то свои думы.

И вот мы в доме Митрофана. Точнее, в одной половине его дома, в другую он не пригласил и, как видно, приглашать не собирается. Окинув взглядом голубой потолок, висячую лампу с голубым абажуром в густой россыпи звезд, я заметил вслух:

— Культ неба.

— Вера в небо, — как бы поправляя меня, уточнил хозяин и, пригласив нас в передний угол к столу, пояснил свой тезис: — Небо нельзя гневить. Люди, теряющие веру в земные силы, должны обращать свои взоры к небу, усердно просить у него пощады.

— С каких пор, по-вашему, вера в небесные силы стала сильнее веры в земные? — спросил я.

Вижу, не первый раз его донимают таким вопросом, потому он ответил, не задумываясь:

— Искони, искони...

Сидим, беседуем полчаса, час... Мне пока не удается вспомнить, где, когда, на каком участке Сталинградского фронта встречался с Митрофаном. Снять бы с него бороду... Лицо гладкое, плечист, голову держит прямо; он пышит здоровьем, как цирковой богатырь, на груди которого можно дробить камни, а уж рассуждает — держи ухо востро и языку волю не давай. Ему, вероятно, уже что-то известно — какие причины привели меня к нему, — потому он с самого начала разговора прилагает усилия для демонстрации своей смиренности, старается высказать убеждения, против которых трудно возражать, дескать, все мы ходим под одним небом.

Подчеркнув, что небо со дня сотворения мира стало крышей земли, он втягивает меня в размышления о событиях недавнего прошлого. Спрашивая, сам и отвечает, и тем утверждает свое право говорить без остановки, как на проповеди.

— ...Когда с этой крыши стал низвергаться сатанинский огонь, что по священному писанию предвещало начало светопреставления, когда в небе появились стальные птицы, несущие испепеление всему живому и мертвому на земле, против чего в первые годы войны не было надежного щита, когда земля и небо срослись в адском круговороте огня, как это было в начальные дни Сталинградской битвы, что тогда оставалось делать человеку? Именно тогда многие вспомнили бога и поклялись, что если останутся живы, то всю жизнь будут утверждать веру в него. И никто не смеет отрицать, что в ту пору православная церковь приняла на себя поток молящихся за спасение отечества.

— ...В сорок пятом году, когда зловещее пламя войны было погашено там, откуда оно взметнулось, церковь не потеряла прихожан. Почему? Двадцать миллионов погибших и пропавших без вести. У них остались отцы и матери. Они пошли к священнослужителям, духовное общение и молитвы о погибших сыновьях стали их потребностью.

— ...Потом, в августе того же сорок пятого, на востоке, над Хиросимой и Нагасаки, поднялись два гигантских гриба атомных взрывов — неслыханной силы удар света, воспламененного воздуха, всеразрушающего урагана. Там вулкан огня с неба в одно мгновение снес с лика земли два города, погубив сотни тысяч детей, женщин и стариков. Угроза повторения таких ударов повисла над другими городами планеты. После этого даже забывшие о путях духовного общения с проповедниками священных писаний задумались — где найти если не щит, то отвлечение дум от страха смерти в адском огне. Одни пошли в церковь, в религиозные секты, другие — к зеленому змию, чтобы хоть как-то погасить в душе тревогу за свою жизнь, за жизнь наследников...

Ясно, что он намерен убедить меня в правоте своих суждений о всемогущей силе неба. Я пока не возражаю, выслушиваю его с подчеркнутым интересом. Молчит и Тимофей Слоев, которого мне удалось посадить с собой и незаметно придерживать за локоть: молчи, как условились.

— ...Теперь здесь, в Кулунде, — продолжает Митрофан, — небо обрушило на души крестьян, на души хлеборобов мрак черных бурь. Эрозия земли. Ветровая эрозия земли. Какие духовные силы надобно сохранить хлеборобу, чтоб не упасть ниц?

«Да, действительно, — отмечаю я про себя, — он умеет вовлекать слушателей в раздумья, найти точки соприкосновения своих суждений с реальными фактами действительности — подготовленный проповедник религиозных взглядов в современных условиях. Аргументы веские — якобы верой и правдой служит он общему делу, озабочен решением сложных проблем времени».

— ...Я верю в разум человека, — продолжает он, — но кто осмелится отрицать, что небесные светила, к которым извечно был обращен человеческий взор, не помогли накоплению знаний и пониманию законов мироздания? Без тяги к небу, к возвышенному, человек остался бы беспомощным в борьбе против злых сил. Его дух, или, как вы говорите, сознание, мыслящая материя, так и остался бы пещерным, не поднялся над утробными заботами. Об этом пишут и ученые-атеисты. А это, кстати, давно доказано теологией... Мои усердные молитвы обращены к небу, чем избавляю себя, свою душу от тягостных дум и сомнений, навеянных земными неурядицами. Всякий, кто видит и знает усердные старания верующих, поймет их бескорыстие ради благоденствия человека на земле...

За окном затарахтел мотоцикл.

— Зинаида приехала, — поднимаясь, сказал Митрофан и вышел.

Тимофей тоже поднялся.

— Отпусти мою душу на покаяние, — взмолился он.

— Сиди и молчи.

— Как видишь, сидел и молчал. Но при ней не вытерплю.

— Терпи и молчи, как партизан на допросе. — Я взял его за локоть, осадил.

Он неохотно присел на табурет, вздохнул:

— Хуже... Как в подвале, под штабом власовцев.

— Не преувеличивай и не выдавай здесь своих секретных поручений военной поры.

— Я про нее говорю, — уточнил Тимофей. — Мне стыдно за нее.

Вернулся Митрофан, за ним Зинаида.

— Потчевать вас надобно, а я не знаю чем и как? — сокрушенным голосом сказала она.

— Чем бог послал, — подсказал ей хозяин.

— Без скоромного? — спросила она.

— Спасибо, мы дома насытились, — предупредил их Тимофей, как бы напоминая, что священнослужители не угощают прихожан, а ждут от них приношений.

— Тогда кваском спервоначалу прохладимся, — ответил Митрофан. — В жарких устах истина вскипает. Поди, Зинаида, поди, соответствуй.

При ней он сразу перешел на другой склад речи с непривычными для нашего слуха словами.

Она прошла за перегородку, откинув одну половину голубой занавески. Оттуда дыхнул на нас открытый зев глинобитной печки с крестом над шестком. Зинаида сняла куртку, накинула на себя мешковатый халат и показалась перед нами. В руках деревянный поднос. На подносе туесок и деревянная кружка.

— Нас трое, — подсказал ей Митрофан, и на столе появились еще две кружки, тоже деревянные.

— Вижу, вы живете в деревянном веке, — заметил я.

— Дерево стало служить человеку раньше камня, бронзы и железа, — уточнил Митрофан. — Покорную смиренность внушает и чреву не вредит.

— Деревянной ложкой можно уху с огнем хлебать, — согласился я, не скрывая иронии.

— От жары и стужи верная защита, — дополнил он, показав глазами на бревенчатую стену от пола до потолка.

«Стоп, стоп! — остановил я себя. — Где и когда измеряли меня с ног до головы такие глаза? Огромные, с красными прожилками белки и зрачки как штыки трехлинейки, того и жди пронзят насквозь». Но чтобы не выдать своей растерянности, я снова шутя заметил:

— И таракашкам в щелях бревен тепло живется.

— Тараканы... — Митрофан степенно погладил бороду. — Такую нечисть в этом доме истребляют синицы. Зинаида, вспугни их сюда...

Из-за перегородки выпорхнули две птички, желтогрудые, с голубыми подкрылышками, присели на стол.

— Птахи божьи, — представил их Митрофан. — От всяких насекомых дом избавляют. Ангельское у них призвание...

— Забавно, — растерянно сказал я, продолжая следить за его взглядом. Синицы, будто понимая команду хозяина, прилепились к стене и шустро побежали вдоль пазов в разные стороны. Затем вспорхнули к потолку и скрылись за перегородкой. И я вспомнил...