— Здесь не помечено, сколько колхозников из общего числа трудоспособных работает непосредственно в поле и на фермах.

Федор Яковлевич, прищурясь, посмотрел на меня сквозь стекла очков в роговой оправе, приблизился ко мне вплотную:

— Ага, значит, научился читать цифры и угадывать, что спрятано за ними?

— Вроде «один с сошкой, семеро с ложкой». Хотелось бы узнать, сколько с сошкой?

— Есть у меня и такая цифра. Днем и ночью помню ее. С марта месяца шестьдесят пятого начинает чуть возрастать.

— А все же?

— С девяноста двух выросла на сегодняшний день до ста семнадцати. Это непростой вопрос. — Федор Яковлевич вздохнул. — Прибавится один работающий на колхозном поле — и у меня на душе праздник. Большой праздник.

Завечерело. В открытые окна кабинета повеяло прохладой. В селе замычали коровы, телята. Больше телят. Они уже знают свои дворы. Пришли с выпаса — и по домам, там их ждут хозяйки, успевшие за день накопить целые ведра кухонных отходов.

Заскрипели журавли и воротки над колодцами. От пресного озера потянулись вереницы женщин и мужчин с коромыслами, с бочками на колясках. Началась поливка огородов. Словом, село в вечернюю пору вовсе не похоже на дневное. Под покровом сумерек в нем будто оживает какая-то вторая сила, которая не поддается измерению и проявляет себя стихийно, без команд и распоряжений из правления колхоза.

Остановившись перед открытым окном, Федор Яковлевич задумчиво сказал:

— Село большое, двести дворов, а на общественном производстве работают только сто семнадцать человек.

— Что же делают остальные? — спросил я.

Федор Яковлевич открыл свой блокнот. И снова цифры, цифры. И удивительно: 124 двора Новых Ключей как бы отключены от непосредственного процесса колхозного производства. В них живут главы или члены семей, занятые на счетной, писарской, учетной, торговой и прочей канцелярской работе.

Утром в правлении колхоза меня оглушил непонятный шум человеческих голосов, шелест бумаг, треск машинки и косточек на бухгалтерских счетах. Полтора десятка людей готовили какие-то сводки, диктовали друг другу цифры, сверяли, переписывали, подбивали итоги и один за другим вставали в очередь к телефону, чтоб передать эти сведения в район — срочно, обязательно, безотлагательно.

На столе председателя целая пачка пакетов и телефонограмм. Директивы, постановления, вызовы, напоминания, с входящими и исходящими номерами, по каждому из которых надо готовить сведения, представить доклад или развернутую информацию. Даже районное бюро техинвентаризации и районная контора рыбнадзора адресовали свои бумаги председателю колхоза с предупреждением о личной ответственности. Федор Яковлевич, просматривая эти бумаги, делал пометки, кому передать для исполнения или в подшивку.

— Это, надо полагать, недельная норма? — спросил я.

— К сожалению, поток бумаг у нас ежедневный, так сказать, цикличный, без выходных дней, — последовал ответ.

Кто-то из присутствующих здесь дополнил:

— Высшее достижение: бюрократизма — дело стоит, а бумаги движутся.

— Одних подшивальщиков бумаг целый штат, — продолжал Федор Яковлевич. — В районе, кажется, около пятидесяти райотделов, и почти все пишут. — Он посмотрел мне в лицо озабоченным взглядом. Отсюда, из конторы колхоза, ему видны не только колхозные дворы. Его глазами, глазами председателя Новоключевского колхоза «Путь Ленина», надо бы посмотреть на штаты многих и многих отделов районного масштаба.

Уезжая из Новых Ключей, я снова остановился у двух соседствующих озер — соленого и пресного. На этот раз в них так отражалось небо, что глубина воды мне показалась неизмеримой, даже жутковато стало. Глаза Кулунды. Глядя в них, я думал о заботах Федора Яковлевича Никулина. На общем фоне засушливой Кулунды поля Новоключевской зоны напоминают зеленый островок плодородия. Здесь сохранились полезащитные полосы, перелески, что позволяет верить — колхоз не останется без хлеба и поголовье скота не сократится. Везде бы так оградить почвы от ветровой эрозии!

По подсказке Екатерины Ивановны я направился в Урлютюпский район. Там, в зерновом совхозе, в бригаде трактористов третьего отделения, я должен был повидать сына и дочь бывшего помкомвзвода ПТР сержанта Василия Чирухина, погибшего в большой излучине Дона перед хутором Володинским. Должен потому, что накануне того рокового для него боя мы дали друг другу слово: если кто из нас останется жив и вернется домой, то непременно навестит родных друга. Мы обменялись крохотными записками, которые запрятали под корочки обложек партбилетов, указав адреса близких родственников. В своей записке Василий подчеркнул два имени — Петя и Таня. Это его дети.

Он был парторгом роты. Среди сержантов батальона самый старший по возрасту — 27 лет, — и называли его «многодетным отцом».

Фамилия Чирухин — от слова «чирок» — не подходила ему. В самом деле, чирками называется мелкая порода диких уток; самцы пером и раскраской рядятся под крякового селезня, но сами-то чуть больше скворцов, маковая дробинка бекасинника валит их замертво. А Василия Чирухина, как мне казалось, и снарядом не свалишь. Здоровенный, просмоленный солнцем и морозами шестипудовый детина. Таких обычно называют «ломовик»: сколько ни наваливай — потянет и со своей дороги не свернет.

— Вся порода Чирухиных такая: ворота и двери могём на себе вынести, если кто в доме до гнева доведет, — напоминал он о своей родне, когда кто-либо из друзей пытался перечить ему.

Тяжелые и длинные бронебойки Василий Чирухин носил, как пустотелые жердинки, порой по две, да еще приговаривал: «Был бы харч, а силы хватит».

Обмениваясь с ним адресами родных, я был уверен, что его не возьмет ни пуля, ни снаряд и не мне, а ему придется выполнить горькую, но святую обязанность — навестить моих родных...

Позиция для противотанковой засады взводу бронебойщиков была указана на косогоре в бахчах, невдалеке от моста через небольшую речушку с обрывистыми берегами: если танки прорвутся через окопы боевого охранения, то устремятся сюда, к мосту, и подставят свои бока под прицельные выстрелы ПТР. Но получилось не так. После бомбежки и обстрела танки смяли боевое охранение и рванулись вдоль косогора. Пока бронебойщики повернули свои длинные ружья и приноровили их к прицельной стрельбе, бахчи покрыла черная мгла поднятой гусеницами пыли. Во взводе были противотанковые гранаты и бутылки с горючей смесью, однако никто из нас, находившихся на позициях противотанковой батареи на противоположном берегу реки, не заметил ни одного удачного броска. Только одна бутылка взметнула языки пламени над моторной группой танка, но тот не остановился. Лишь залпы батареи и подоспевшая сюда пятерка штурмовиков Ил-2 вынудили немецких танкистов отказаться от попытки ворваться в хутор Володинский с ходу.

После отражения атаки я побывал на тех бахчах... Отпечатки гусениц танков — кровавые следы злого железа. Мясистые тыквы, спелые арбузы, дыни смяты, раздавлены и смешаны с землей. Знойное августовское солнце показалось мне тоже дыней, подброшенной на розовые перины небосклона. Огромного, ставшего удивительно широким в плечах Василия Чирухина мы подняли возле размятой ячейки ПТР. Он лежал припечатанный к земле разворотом гусеницы. Партбилет с адресом моих родителей нашли у него под стелькой сапога. Почему он там спрятал свой партийный документ — трудно сказать, вероятно, считал, что ноги на дне окопа в большей безопасности, чем грудь за бруствером.

Тогда же, вслед за извещением о гибели сержанта Василия Чирухина, я послал письмо его родственникам, но ответа не получил. После войны дважды запрашивал райвоенкомат, где находятся его дети — Петя и Таня. Мне ответили, что адрес не изменился. Новые попытки установить с ними переписку не дали результата. И вот уточнение: они работают в Урлютюпском зерновом совхозе в тракторной бригаде третьего отделения. И я мчусь туда. Своих сына и дочь не взял — Екатерина Ивановна не посоветовала по каким-то своим соображениям, и шофер поддержал ее: