Было это накануне трагических дней Сталинграда. В глубоком овраге западнее Гумрака застряла маршевая рота. Она направлялась к Дону на усиление 112‑й стрелковой дивизии. Направлялась и не дошла — попала под бомбежку на марше. Командир роты и старшина погибли. Остатки роты укрылись в овраге. Мне было поручено вернуть их на сборный пункт, в район железнодорожной станции Гумрак. В те дни я выполнял отдельные поручения политотдела 62‑й армии: батальон, с которым я участвовал в боях за Дон, был отведен с дивизией на доукомплектование во фронтовой тыл, а я попал в резерв отдела кадров армии. Над Гумраком кружили пикировщики. Мое требование вернуться в район, который в тот час бомбили «юнкерсы», встретило молчаливое сопротивление. Все смотрели на меня округленными глазами, не трогаясь с места. У них не было оружия. Меня съедал глазами один из тех, на кого, как мне тогда подумалось, равняются однокашники, — негласный наставник взвода или даже роты. Глаза огромные, приметные красноватыми прожилками на белках. Когда я подошел к нему, он, подняв глаза к небу, следил за воздушной каруселью пикировщиков. Он будто не видел и не слышал меня.

— Встать! — скомандовал я. — За мной, шагом марш... — И пошел, не оглядываясь.

После десятка напряженных шагов я ощутил — кто-то дышит мне в затылок. Один, другой, третий... Значит, он поднялся, за ним последовали остальные.

На сборном пункте я передал роту представителю 10‑й дивизии НКВД, полки и батальоны которой укрепляли в те дни оборонительные позиции перед заводским районом города. На какой участок была поставлена та рота, я до сих пор не знал.

И вот сейчас я спросил Митрофана:

— Куда была направлена маршевая рота, которую вернули из оврага на сборный пункт в Гумрак?

Вопрос не был для него неожиданным. Он ответил по-солдатски односложно:

— На тракторный.

— В какую часть?

— В корпус народного ополчения. У нас не было оружия.

— И когда вы его получили?

— Получили в ночь на двадцать третье августа.

— А потом?

— Потом... — Митрофан скрестил руки на груди, вскинул взор к потолку. — Четверо суток небо и земля извергали огонь, Зловещая сила царствовала там перед моими глазами и в часы забытья. Ни минуты не было в моем сознании веры, что в том адском огне можно жить и бороться.

— То было начало сражения за город, — уточнил я.

Тимофей приблизился ко мне плечом. Заинтересовалась ходом разговора и Зинаида. Она, забыв свои кухонные дела, вышла к нам, приникла спиной к перегородке и впилась глазами в лицо хозяина.

Трагические дни Сталинграда... Какой след оставили они в памяти Митрофана, я не знаю, но, пока он собирался что-то сказать, поглядывая на потолок — как-никак перед ним живой свидетель тех событий, — моя память вернула меня в те дни и с удивительной четкостью — уже в который раз! — проявила в моем сознании картины виденного и пережитого там.

...В ночь на 23 августа 1942 года пойма Дона наполнилась гулом автомашин и танков. В дубравах между хуторами Вертячий и Песковатка поселился удушливый смрад выхлопных газов и моторной копоти. Жухла зелень, мертвела листва дубов. Желуди падали на башни танков и каски гренадеров 14‑го механизированного корпуса вермахта. Танки и мотопехота переправились сюда, на восточный берег Дона, из района станицы Трехостровская с такой быстротой, что казалось, им помогла какая-то неведомая сила. Без остановок, в три потока, забивая до отказа дубравы левобережья.

С рассветом косяк танков под прикрытием авиации воздушного корпуса Рихтгофена выполз из дубрав, подобно огромному утюгу, огнем и гусеницами смял оборону 87‑й дивизии сибиряков, устремился к северным окраинам Сталинграда. Мне и разведчику из штаба 62‑й армии Михаилу Герману, рожденному в Кулундинской степи, в немецкой деревне Клигенталь, удалось увернуться от мялки под гусеницами гитлеровских танков. Мы «маневрировали» по холмистой степи на немецком мотоцикле с коляской и к полудню успели вернуться на высоту Садовая, что господствует над южной частью города. Здесь размещался командный пункт армии. К этому часу вражеские танки были уже в четырех километрах от тракторного завода, угрожая захватить Латашинку, Ерзовку, Рынок. Войска Сталинградского фронта оказались разрезанными на две части восьмикилометровым коридором прорыва, по которому устремились к Волге подвижные части армии Паулюса.

Не успел я отдышаться, как мне было приказано сопровождать до переправы политотдельскую полуторку с партийными документами. Через полчаса я уже петлял по улицам города.

Было воскресенье, солнечное, жаркое. На улицах и площадях шло военное обучение подразделений корпуса народного ополчения. В каждом квартале несли службу бойцы местной противовоздушной обороны. В касках, с противогазами, они стояли на крышах домов, цехов предприятий. Оружием им служили лопаты, крючья, бочки с водой и ящики с песком. Продолжалось строительство оборонительных сооружений силами маршевых рот, не успевших получить оружие.

Пробиться с ходу на переправу не удалось: тысячи машин и повозок с людьми и скарбом запрудили подступы к паромным причалам до отказа, негде руку просунуть. Пришлось поставить полуторку во дворе обкома партии.

Здесь уже было известно, что фашисты танковым тараном прорвали наш фронт и сейчас выходят в район тракторного; обком принимает меры: подняты по тревоге истребительные батальоны, части народного ополчения, идут к тракторному катера Волжской военной флотилии... На тракторном заправляют боеприпасами танки, пригодные к боевым действиям...

Я поднялся на второй этаж обкома в сектор учета партийных документов. В кабинете пусто. Встретил в коридоре дежурного по этажу. И вдруг стало мрачно. Воздух наполнился тягучим и вязким гудением, будто в уши заливалась кипящая смола. По стенам заметались бордового цвета блики. Стекла в окнах зазвенели, как тонкие струны. Тишину прорезал сигнал сирены. Воздушная тревога. Кинулись в приемную первого секретаря. Через открытое окно я взглянул на небо. Взглянул и не поверил своим глазам. Неба не было. Оно куда-то исчезло, оставив рваные клочья своей голубизны лишь на кайме горизонта. Сморщенное солнце уменьшилось и, завернувшись в обрывки облаков, покатилось с полуденного зенита обратно к восточному горизонту...

Армады бомбардировщиков шли медленно, тяжело, неотвратимо. Всплывающие перед ними аэростаты воздушного заграждения моментально воспламенялись. Густая россыпь белесых точек зенитного огня таяла, как хлопья снега перед костром. Черные кресты. Они надвигались на город с разных сторон.

Вспомнив о полуторке с партийными документами, я выскочил на улицу. Гоню машину обратно на Садовую. Успеваю подняться лишь на склоны Дар-горы. Дальше — стоп! — дорога перекрыта зенитчиками.

Над центром города повисли на огромной высоте двухмоторные «Хейнкель‑111». Каждый из них способен нести до четырех тонн бомб. Сейчас повалятся фугасные, предназначенные для разрушения заводских корпусов, крупных зданий и прочих укрытий. Но что это? Под крыльйми «хейнкелей» замелькали серебристо-белые полоски. Они веером разрастаются в огромные зонты так, что весь воздух стал молочно-белым. Все это оседает на центр города, на заводские районы. При соприкосновении с крышами домов, с мостовыми улиц эти предметы воспламеняются. Бомбы-зажигалки. Тысячи, десятки тысяч!.. Огонь яростный, сине-белого цвета. За считанные минуты возникли сотни очагов пожара... От зажигалок вскипает и покрывается огнем асфальт...

Сквозь толщу огня и дыма посыпались фугасные и осколочные бомбы. Гудение новых и новых армад «хейнкелей» и «юнкерсов» теперь растворилось в грохоте взрывов и реве пожаров.

Закачалась земля, подпрыгивают степные дали за Волгой... Армады тяжелых и средних бомбардировщиков волна за волной накатываются на город, разрушая районы в шахматном порядке, квадрат за квадратом. Зенитные батареи одна за другой умолкают. Подавленные массированными ударами бомбардировщиков, они ведут огонь лишь отдельными орудиями уцелевших расчетов. Земля будто обмякла и стала зыбкой. Горят жилые кварталы, рушатся здания...