Нет, не забыла Ольга Харитоновна содержания своих писем отцу на фронт, знает она, где и как он погиб. Еще в войну слушала о нем передачу по радио. А письмо, на которое не успел ответить отец, как-то попало во фронтовую газету, и десятки людей ответили дочери погибшего Харитона Устименко клятвенными словами: нещадно истреблять фашистов за смерть ее отца. Писали ей так, будто она стала для них родной дочерью.

После войны, окончив десятилетку, она стала работать телятницей, хотя ей предлагали пост инструктора райкома комсомола. У нее не хватило сил оторваться от удивительно милых и забавных телят, которых они выращивали вдвоем с матерью. Мать в ту пору тяжело заболела. Как оставить телят без пригляда и ухода — все зачахнут, и останется ферма на целый год без прироста...

Так объяснила мне свое решение Ольга Харитоновна. Решила на всю жизнь — и не жалеет об этом. Она по-настоящему счастлива, и в этом я убедился, побывав вместе с ней в телятнике. Меня пустили после того, как помыл руки, сменил ботинки на тапочки, надел белый халат и получил устную инструкцию — как вести себя в этом мире красивых и забавных животных. Губастые, глаза огромные, они, кажется, обрадовались, когда услышали голос Ольги Харитоновны:

— Ну, детки, пора завтракать.

И «детки», увидя ее, как по команде, принялись бодать створки кормушек.

— Сегодня у нас гость, ведите себя как следует, — сказала она. И они, будто понимая человеческую речь, один за другим замотали головой, вроде выражая недовольство: «Не нужен нам здесь посторонний человек, от него пахнет табаком». — Не возмущаться... Здесь мы курить не будем, — попыталась успокоить их Ольга Харитоновна.

— Конечно, — согласился я, сдерживая дыхание.

Но они не успокоились, пока не началось пиршество — подача молока. Телочки, бычки — всего более четырех десятков — уткнули свои губастые мордашки в поилки, теперь для них и мое присутствие не помеха. Ольга Харитоновна шла со мной вдоль ясельных клеток, нащупывала у каждого теленка что-то между ушей, приговаривала:

— У этого аппетит хороший, у этого тоже, и сосед старается. А ты что модничаешь? Расти не хочешь?..

Она обмакнула палец в молоко и поднесла его к губам скучающего теленка. Тот посмотрел ей в глаза и принялся сосать палец.

— Вот так, сосунок, теперь привыкай брать молоко на язык самостоятельно.

И теленок послушался ее — припал губами к молоку.

После завтрака Ольга Харитоновна еще раз прошлась вдоль клеток, погладила каждого теленка, поправила подстилки, и телята принялись укладываться на отдых. Лишь один рыжеватый, с белым пятном на лбу бычок долго не ложился, пялил свои огромные глаза на меня.

— Это Буян. Бодучий будет, — пояснила Ольга Харитоновна.

Бычок помотал головой, набычился, норовя пробить своим лбом решетку клетки, боднуть меня. Однако удар не получился.

— Ах, бесстыдник... Это так ты провожаешь гостей? Нехорошо, нехорошо.

Мы прошли в соседнее отделение телятника — к «младенцам», рожденным, как пояснила Ольга Харитоновна, «без графика, по неплановой привязке». Их всего шесть. Я не осмелился приблизиться к ним, остался в конторке, наблюдая через стеклянную перегородку, как ухаживает за ними Ольга Харитоновна. Каждого обмыла теплой водой, завернула в белые простынки, обсушила и затем стала поить с пальца и через соску свеженадоенным молоком. Делала она все это с материнской заботой, ласково улыбаясь каждому. На ее лице читалось: «Вот мой труд, он не такой уж легкий, но здесь я не устаю и каждый раз радуюсь тому, что помогаю этим, пока еще беспомощным существам встать на ноги».

Сколько в ней доброты, внимательности! Век живи, век учись у добрых людей житейской мудрости и умению поднимать беспомощных на ноги. Это умеет делать дочь фронтовика-сталинградца Ольга Харитоновна Ускова. Ради одной встречи с ней стоило отложить возвращение в Москву на целую неделю.

— Потом, после войны, мне еще раз предлагали работу в райкоме, но я отказалась: мама уже не могла ухаживать за телятами.

— А что случилось с ней? — спросил я Ольгу Харитоновну за семейным столом. Она ответила:

— Захворала, ноги стали отниматься...

— Хворь-то эта пристала ко мне еще с войны, — включилась в разговор Анна Андреевна, коренная сибирячка, вышедшая замуж за Харитона Устименко, переселенца с Полтавщины, еще в первые годы коллективизации. Теперь она инвалид, ноги ее подвели, сидит дома; она, как видно, давно ждала, когда же на нее обратят внимание и послушают. В душе-то накопилось много воспоминаний, а высказать некому — и дочь, и зять, и внуки с утра до вечера в дом не заглядывают или в книжки носы уткнут — и слова не скажи. — Дочь в райком зовут, а у меня поясница дыхнуть не дает и ноги разбарабанило. Дойду до фермы, а там на коленях вдоль ясель переползаю... От простуды все это началось, и сейчас в непогодь все кости разламывает, пошевелиться боюсь. В войну-то в одних опорках полевую грязь месили по весне и осенью. От своих глаз и от людей прятали в этих опорках свои красные, как гусиные лапки, ноги. Тогда же и поясницу надорвала. Мешки с зерном целыми обозами фронту отгружали. Одни бабы да девчонки... Упадешь, бывало, вместе с мешком на воз — везите меня с этим зерном на фронт, а на языке и на губах желчная горечь пенится. Печенки, почки вместе с селезенками по-мужицки проклинали, лишь бы плохие думы про свою долю отогнать. А кончилась война — и ноги отнялись. Потом опухоль перекинулась с ног на руки. Так и привязала я к себе в те годы Ольгу. Хоть десятилетку дала ей закончить, но захрясла она здесь.

— Как это захрясла? — возразила ей Оксана, тихая и степенная девушка, напомнившая мне ее деда Харитона Устименко.

— Не захрясла, — поддержал я Оксану и, чтобы не возвращать свои думы к тому грустному часу, перевел взгляд на Алексея Николаевича.

Ольга Харитоновна, по-своему поняв мой взгляд, сказала:

— С Алексеем я познакомилась потом, через год, когда стала самостоятельной телятницей.

— Шибко самостоятельной, — упрекнула ее мать. — Хвост дугой...

— Мама! — попыталась остановить ее Ольга Харитоновна.

— Ага, мама... Не поджимай свои толстые губы. Правду говорю. Думаешь, стала инвалидом, так ничего не понимаю. Ноги болят, а голова-то еще не отстала от моих плеч. Опять же про военные годы хочу вспомнить, чтоб ты и твои дети не забывали, как нам доставалось... Получила я похоронку на Харитона, и стены избы гробом показались. Послала тебя в телятник дежурить, а сама убежала в поле. Ночью это было, вот об эту пору. Ветер, колючая крупа в лицо хлещет. На мне одна кофточка. Прибежала на полевой стан, забилась под стог соломы и реву про себя. Потом прислушалась — под этим же стогом, с другой стороны, ребята-подростки, как щенята, скулят. Их послали за соломой, а трактор заглох. Забились под стог, каждый в свою нору. Вдруг стог запластал жарким огнем. С торца огонь начался. Курить какой-то чертенок вздумал и запалил солому. Живьем могли сгореть, проказники! Думаю, вовсе деревня без парней останется. Выдернула я их по одному из пламени и погнала домой, Сама греюсь и ребятам мерзнуть не даю. Ночь темная была. В испуге чуть не заблудились. На огоньки повернули, думали — в окнах коптилки моргают, вроде людям просыпаться пора. Бежим еще пуще, а эти огоньки вдруг разошлись в разные стороны и уже за нашими спинами засветились парами. Тут я поняла: волчица со своим выводком нас встретила. В дальнем колке она плодилась и теперь кралась к телятнику, где ты дежурила в ту ночь... Высекайте, говорю ребятам, высекайте искру своими приспособлениями, от которых прикуривать научились, и давайте огнем волков отпугивать. Там были снопы еще не обмолоченной, с сорняками, пшеницы. Подожгли несколько снопов и бежим с ними к телятнику. Волки испугались огня и отстали от нас... Ты, тогда шестиклассница, стыдить нас собралась... За поджог снопов с колосьями: «Каждый колос — это обойма патронов против врага». И не поняла, что у меня на душе было горше горшего: похоронку тайком от тебя таила.