Вошел Вася в палату и разволновался, даже в горле запершило. Будто отец родной или старший брат, раскинул перед ним руки Алексей, порываясь встать и обнять.

— Я здесь, вы звали меня? — повременив, спросил Вася виноватым голосом, думая, что от него зависело, упасть этому человеку у верстака или не упасть, ведь как-никак он, «дефицитный» Василий Гудошников, был старшим среди слесарей в той смене. Алексей посадил Васю к себе на койку.

— Был у нас в батарее истребителей танков такого же роста, как ты, только белокурый, Ваня Федоров, — заговорил он, словно забыв, о чем спрашивал его Вася. — Хороший парень, дерзкий, но умный. Встретился он мне по пути на фронт. Прицепился к вагону и зайцем тащился за нами. На разъезде перед станцией Поворино мне удалось схватить его, чтоб коменданту передать. Но не тут-то было, сильный оказался и ловкий. Катались мы с ним по шпалам, дрались по всем правилам, а потом помирились, жили как два родных брата. Привык я к нему, и он ко мне. И зря, очень зря.

— Почему? — спросил Вася.

— Ловкий, смекалистый он был, — продолжал Алексей, — понимал все с полуслова, и глаз точный, и руки у него были цепкие. Поворотный механизм орудия ремонтировать брался — и получалось. Какой бы из него мастер получился, самой дефицитной специальности! Но вот нет его, не стало, погиб.

— Как?

— Моя вина. Тот командир, что согревал тебя жаром своего тела, был умнее меня. — Алексей тяжело вздохнул. — Опоздал я, не успел отправить Ванюшку за Волгу. Попали под косяк фашистских танков. Мяли они наши окопы и с тыла, и с флангов. Подбили мы штук восемь, а снаряды кончились. Ванюшке руки перебило осколками. Без рук он фактически остался. Кинулся я к нему на выручку, а он оглянулся — и от меня. Прижал к груди перебитыми руками связку гранат и... под танк, головой вперед... И не стало у меня фронтового братишки... Иван Федоров. Запомни его имя.

— Запомню, — ответил Вася и подумал: «Почему не отвечает прямо, зачем звал меня, перед тем как упасть?»

— Вот так, — помолчав, сказал Алексей. — Спасибо, пришел навестить! Передай привет ребятам. О тебе я думал эти дни. Ведь могло и тебя не быть, как Вани Федорова.

Вернулся Вася Гудошников в цех и только тут, кажется, понял, зачем и к чему рассказывал Алексей о гибели Вани Федорова. Хоть и баловники ребята, но сколько они делают! Только покажи как следует — и любую деталь смастерят. Потом сложные агрегаты начнут монтировать, и тогда этот цех не узнаешь...

В общежитии Вася рассказал ребятам про гибель Вани Федорова и все, что думал об Алексее. Установили очередность посещения больницы, строго по списку, по два человека, не больше, чтоб не мешать врачам и не отвлекать больного по пустякам. Правда, Вася сам нарушил этот порядок, побывал в больнице ночью, через окно подсмотрел, как Алексею выправляют искривленную ногу с помощью специального приспособления.

Через две недели Алексей вернулся в общежитие. На месте его короткой койки стояла больничная кровать со всеми приспособлениями для лечения ноги. Ребята молчали, с нетерпением ждали, что он скажет. И он сказал:

— Ваше изобретение удобнее и лучше, чем в больнице.

Перехвалил, конечно, чтоб не обидеть ребят.

— Чья это работа, сознавайтесь? — спросил он и положил на стол свою месячную получку.

Ох, как обидел он этим ребят! Все сразу отвернулись от него. От досады зашвыркали носами. Сначала один, потом другой, третий... Кто-то даже упал на койку вниз лицом.

— Разве так можно? — наконец вырвалось у Васи.

— Простите, ребята! — извинился Алексей. — Я не думал, что вы все такие.

— Среди нас, — ответил Вася, — много, у кого отцы не вернулись с фронта. И потом, раз вы умеете ценить нас, так почему мы не должны отвечать тем же?

Почти целый год Алексей выправлял свою ногу на этом станке и хромать вроде меньше стал. Отстоит целую смену у верстака, потом в школу, а из школы кое-когда на танцы заглядывал или в общежитии с ребятами по кругу топтался, учил их вальсировать.

Дружно и как-то хорошо жилось с ним. Не умел он только или не хотел рассказывать о себе, о своих фронтовых делах. Все обещал: потом, потом — и не хотел, видно, бередить свои раны разговорами о боях и сражениях, в которых участвовал. А может, какие другие причины мешали тому — неизвестно.

Ушел он из общежития как раз в тот момент, когда ему предложили стать начальником слесарного цеха. Не согласился. Поступил в институт. На кинорежиссерский факультет его приняли...

Приближалось двадцатилетие Победы.

И хоть жизнь развела в разные концы огромной страны боевые семьи сроднившихся в огне сражений людей, мысленно они много раз возвращались в свои роты, батальоны, полки и дивизии. Командиры вспоминали отважных солдат, солдаты — мужественных командиров. А когда в печати и по радио заговорили о фронтовых событиях двадцатилетней давности, души ветеранов войны — солдат и командиров — заскребла нестерпимая тоска по встречам: посмотреть друг на друга, поговорить откровенно, узнать, как сложилась жизнь после войны, помочь словом и делом. Ведь тогда, в тяжелую годину суровых испытаний, было заложено такое начало, которое можно назвать царством доверия, веры друг в друга и взаимной выручки.

Все чаще и чаще в квартирах бывших фронтовиков, в домах культуры и клубах, в вагонах поездов и даже в трамваях стала звучать, пощипывая сердце, песня:

Фронтовики умеют тосковать о боевых друзьях не меньше, чем влюбленные в разлуке. Расшевелила эта тоска и героя, которого я разыскивал по своим запискам. Он тоже дал о себе знать, сообщив свой адрес музею обороны Сталинграда. Там хранится фотокопия его комсомольского билета, пробитого осколком. Друзья, знавшие его по боевым делам, стали искать встречи с ним.

Январь 1964 года. Подмосковье. Старое Владычино.

За окнами метель. Ветер стучит ставнями так, что вздрагивает лампа на столе. Вздрагивает и мигает. Перед лампой, углубившись в чтение какого-то рукописного текста, сидит человек. Он не слышит, как открылась дверь, и не видит, кто к нему вошел. В комнате прохладно. Пора бы затопить печь, но хозяин не может оторваться от стола.

Стукнув еще раз дверью, вошедший шагнул по скрипучим половицам вперед, остановился, выжидая, когда же повернется к нему хозяин. Но тот, придвинув мигающую лампу ближе к бумагам, сказал:

— Нет, так не пойдет! — и собрался что-то записывать.

— Почему не пойдет? — решил наконец голосом привлечь к себе внимание вошедший.

— Неубедительно, не поверят люди, — ответил хозяин, не оборачиваясь. — Надо переписывать заново.

— Потом, потом перепишешь, товарищ комдив!

Слова «товарищ комдив» прозвучали по-полевому, сипловато и так, словно здесь была не комната со скрипучими половицами, а заснеженный блиндаж времен войны. И голос — или простуженный, или изношенный годами, но точно такой же, какой был в ту пору у комиссара отдельного артдивизиона противотанковых орудий.

Это и заставило сидящего у стола хозяина встрепенуться. Он вскочил.

— Кто?

Лампа повалилась со стола и погасла.

— Майор запаса Филимонов, — последовал ответ.

— Борис!

— Я, Алексей Яковлевич, я...

Загремел упавший стул. Послышались толчки, вздохи, снова толчки. Словно на ринге, в темноте, молчком колотили друг друга встретившиеся после долгой разлуки бывшие фронтовики — командир отдельного истребительного противотанкового дивизиона Алексей Очкин и его заместитель по политчасти Борис Филимонов. Тискались они долго, пока не устали. Потом наступила тишина. Стучали ставни, завывал ветер в трубе, изредка поскрипывали половицы, и кто-то приглушенно всхлипывал. Кто же? Быть может, оба вместе. Спасибо темноте! Она помогла фронтовым друзьям поплакать от радости так, как никогда они не плакали при свете. Командир и комиссар не позволяли себе показывать один другому человеческие слабости. Однако и сейчас, когда лампа была возвращена на стол и в комнате стало светло, их глаза были уже сухими. Друзья успели спрятать и платки.