Значит, надо откликнуться. Побежала к военному коменданту станции, чтоб поделиться радостной вестью.

— Жив, жив мой командир! Как ему передать привет, может, по военному проводу?..

Комендант тотчас же пригласил ее в комнату отдыха военнослужащих. Там демонстрировалась кинохроника. И Тоня встретила, точнее, увидела на экране своего командира. Высокого, плечистого. И диктор назвал его, Алексея Очкина, командиром группы «пятидесяти семи бессмертных».

Дома Антонину Давыдову встретила дочь Рая с газетой в руке.

— Мама, смотри, читай, что Чуйков пишет... Твое имя называет. Солнышко — Тоня Давыдова, отважная санитарка из группы Очкина. Про Смородина пишет... Алексей Очкин тут упоминается, командир вашей группы. Это тот, про которого ты говорила — погиб на круче?

— Говорила, дочь, говорила. И рада, что ошиблась. Сегодня в кино его видела и голос слышала. Послала ему телеграмму, поздравила с возвращением из мертвых.

Июнь 1964 года. Совхоз «Чаинка» Купинского района Новосибирской области.

С большим опозданием прочитал в «Известиях» о себе, о своих боевых делах на круче волжского берега бывший разведчик, истребитель танков, теперь столяр совхоза, Николай Ильич Смородин. Тот самый Смородин, которого после тяжелого ранения привязали к бревнам и отправили вниз по течению Волги. О нем и написали как о погибшем. А он выжил. И не только выжил. Но летом сорок третьего года его снова подстерегла беда. В боях за Харьков в районе тракторного завода взрывом мины ему оторвало обе ноги.

Вернулся он домой, в Сибирь, в родной колхоз, в котором до войны работал трактористом. Вернулся без ног. Что делать? Рабочих рук в колхозе не хватало. Хорошо предлагать руки, если есть ноги, а тут — одни обрубки с деревянными протезами до колен. Старший брат возглавлял колхоз. Он сказал:

— Ну что я тебе, Николай, могу посоветовать: инвалид, ищи работу в колхозе сам. Что сможешь, то и делай.

На задворках колхозной усадьбы валялась поломанная, ржавая сенокосилка. Николай ползал возле нее месяца полтора. И когда начался сенокос, выехал на ней косить траву. Хорошо косил, по полторы нормы давал.

А зимой по старой привычке потянуло к трактору. Ремонтировал так, чтобы без ножного управления можно было вести трактор в поле. Долго приспосабливался — и приспособился: весной сорок пятого, в День Победы, самостоятельно выехал на пахоту.

Трудно было без ног управлять могучей машиной, но справился. В районной газете появилась статья: «Тракторист Николай Смородин дает высокие показатели».

Два года проработал на тракторе. Женился. Наташа, тоже трактористка, нашла в нем хорошего друга жизни. Появился первенец — сын. Назвали его Колей.

Вдруг приезжает какая-то комиссия из Новосибирска и снимает его с трактора «согласно инструкции по обеспечению техники безопасности».

Прошел еще один год. Трудно и тоскливо жить без пользы, без дела, когда есть сила в руках. Работать надо, но где? Пришлось переехать в соседнюю деревню, в совхоз «Чаинка». Там столярная мастерская. Однако стоять у верстака по восемь часов на протезах куда мучительнее, чем сидеть за рычагом трактора.

Приходил домой из столярной с покусанными до крови губами от зла и досады.

— Брось, брось ты эту работу! — уговаривала его жена.

— Нет, одолею. Все равно научусь стоять у верстака по восемь, а если потребуется, по двенадцать часов в сутки, — отвечал Николай. — Надо только привыкнуть...

И он начал привыкать. Тайком от жены, чаще ночью, чтобы никто не видел, уходил в поле. От копны к копне, затем от стога к стогу. Падал, вставал, снова падал. Сено — не сырая земля, отдыхал часами. К осени по ночной степи он, как привидение, чем-то напоминая степного беркута с подбитыми крыльями, уже перебегал целые пашни, балансируя взмахом рук.

— И привык, — рассказывает он, — стал работать как все, не хуже других.

С годами пришла к Николаю Смородину семейная радость — пятеро детей, здоровых и жизнерадостных. Наташа — хорошая мать и ласковая жена. Построили дом, завели корову, купили мотоцикл. Жизнь пошла как надо. Однако снова беда подстерегала бывшего фронтовика. Повез он Наташу в родильный дом. На мотоцикле, в коляске. Налетел на грузовик. И не стало любимой Наташи. Скончалась она на месте аварии, а сам Николай Смородин был доставлен в больницу с переломом руки и сотрясением мозга.

Горе, большое горе постигло его!

Но именно в эти дни вспомнили о нем боевые командиры, заговорили по радио, в печати. На подушку больничной койки начали ложиться, как листопад, письма, открытки, телеграммы. Больше всего взволновало письмо от фронтового командира, от Алексея Очкина. Тот будто почувствовал, что его бывший солдат оказался в большой беде, написал ему: «Еду к тебе!» И фотокарточку прислал. Тот самый истребитель танков, лейтенант, что командовал смешанной группой при обороне цехов тракторного завода. Едет в гости. Показать бы ему себя по всем правилам, по-солдатски: выйти навстречу строевым шагом, отрапортовать, затем пригласить к столу. Пригласить... Куда и как, когда сам привязан к койке и на душе такая горесть, что дневной свет кажется темнее ночи и воздух горло перехватывает! Однако перед командиром солдат должен быть всегда солдатом — не хныкать, не жаловаться, если даже боль дышать не дает.

Выписался Николай Смородин из больницы раньше срока, вернулся в дом. И не поверил своим глазам. Добрые люди не оставили его детей без пригляда. В доме и во дворе все прибрано, дети накормлены, напоены, в свежих, только что выстиранных рубашонках. Тут уже узнали, что скоро будет гость из Москвы, фронтовой командир «пятидесяти семи бессмертных».

Ночь перед приездом гостя прошла в хлопотах — как встретить командира, куда посадить, чем угостить, на какую постель уложить после длинной дороги. Вместе со старшим сыном Николаем подметал двор, мыл крыльцо. Будто забылась физическая боль в голове и загипсованной руке. Не унималась только одна боль — в душе: нет Наташи, она бы все сделала как надо и уют для командира устроила бы такой, какого он и в столице, в Москве, не видывал.

Утром Николай Смородин надел фронтовую гимнастерку, прикрепил над нагрудным карманом гвардейский значок и вышел на улицу, сел на завалинку. И вдруг почувствовал озноб в теле, как перед строевым смотром, когда уже подана команда «Смирно».

На ногах не сапоги, а валенки, чтоб протезы не хлябали в коленках. Это он сам скумекал: валенки мягко и плотно облегают соединение протезов с живым телом, так что можно строевым отрубить несколько метров. Потренироваться бы, да некогда. Поезд уже, наверное, у семафора, того и гляди — автобус запылит вдоль улицы.

Неожиданно возле конторы совхоза развернулся газик. Он появился тут совсем не с той стороны, откуда приходит автобус, поэтому Николай Смородин почти не обратил на него внимания. Появление местного начальства сегодня его не волновало.

Но вот из газика вышел человек и зашагал прямо сюда, к дому Смородина. С чемоданом, через руку переброшен серый плащ. Шагает широко, размашисто и так уверенно, будто местный старожил. Нет, не старожил. Остановил женщину с ведрами, что-то спросил. Та показала прямо сюда.

Кто же это? Немножко прихрамывает, откидывая левую ногу в сторону, будто она у него заплетается. Идет, щурится правым глазом! Он! Не может быть...

Николай Смородин вытянулся и, взяв руку под козырек фуражки, рубанул строевым. Первый шаг, второй, третий... А четвертого не получилось. Слишком размашисто начал. Правый протез вроде подломился, в голове поднялся шум. Доложить, как рассчитывал, не удалось. Вместо «Товарищ командир, гвардии рядовой такой-то» вырвалось одно слово «Алеша» — и повалился, но не упал.