— Ясно, — ответил я.

Вышел я от командира полка и не пойму — не то вечер, не то ночь, потому что небо над курганом заволокло толстыми черными тучами дыма. Спустился я с Мамаева кургана, прошел вдоль берега Волги и там возле заводского оврага нашел его блиндаж. У входа часовой. Он преградил мне путь винтовкой:

— Тебе куда?

— Вот с пакетом, лично к командующему.

— Проходи.

Вхожу в блиндаж. В середине — стол с телефоном и карта города. На ней шахматы. А он, угрюмый такой, прохаживается вдоль стенки. Я к нему с пакетом. Распечатав пакет и бегло взглянув на содержание донесения, он сказал:

— Ясно, — и покосившись на шахматы, спрашивает: — Играешь?

— Играю.

— Садись...

Успели мы сделать по семь или восемь ходов, как потолок ходуном заходил и крошки земли посыпались на шахматную доску. А он будто не слышит ничего, делает ход — шах!

Теперь уже в углах что-то заскрипело, застонало... Стойки в дверях перекосились. Вбежал адъютант, запыхавшийся, в пыли, и докладывает:

— Товарищ командующий, танки, восемь штук, прямо сюда прут...

Он и на это не обратил внимания. Снова объявил мне шах и только после этого повернулся к адъютанту.

— Танки, говоришь?

— Танки. Прямо сюда, восемь штук, — повторил адъютант и, помолчав, подтвердил: — Своими глазами наблюдал.

— Так... Плохи, значит, дела у Паулюса, коль на ночь глядя танками решил нас пужать... Ты вот что, Федор, вон в углу, под скамейкой, противотанковые гранаты лежат. Возьми парочку, еще раз убедись и тогда докладывай.

— Слушаюсь, — ответил адъютант и убежал с гранатами.

Я видел, как мечутся люди перед блиндажом командующего, а он все поторапливает меня: ходи, ходи. Сделал я еще несколько неудачных ходов — мат неизбежен, — задумался и не заметил, как все стихло. Вернулся адъютант, без гранат, и докладывает:

— Один танк подбит, другой горит, а остальные повернули обратно...

Теперь командующий повернулся к адъютанту быстро:

— Вот это по-братски докладываешь. — И ко мне: — Ну что, мат?

— Мат, — пришлось согласиться мне.

Вернулся я на Мамаев курган глубокой ночью и рассказал командиру полка все как было. Тот, выслушав меня, обрадовался.

— Чуйков нами командует, значит, будем держаться... А тебе повезло: с двумя Чуйковыми сразу познакомился: адъютант, Федя, младший брат командующего. Знаю его, сызмальства по стопам старшего идет. У него такое же чутье на опасность, как у старшего, только пока не обрел того, что есть у командарма. Вот так. А ты, шахматист первого разряда, продул командарму на пятнадцатом ходу... Ну ничего, — командир полка, облегченно вздохнув, толкнул меня в грудь, — еще сыграешь. Раз Чуйков командует, значит, выстоим, и сыграешь...

Тогда же, в дни тяжелых боев за Мамаев курган, Василий Иванович вызвал меня на свой КП. На его столе лежала «Комсомольская правда» с моей статьей о снайпере Василии Зайцеве, минометчике Иване Бездидько и об отделении сержанта Петра Селезнева, которые объединились в одну группу и в тесном взаимодействии наносили врагу большой урон в живой силе и технике. Эта заметка была обведена синим карандашом командарма.

— Это ты писал? — спросил он.

— Я.

— А лучше можешь?

— Попытаюсь.

— Тогда слушай меня.

И он принялся размышлять вслух о тактике мелких штурмовых групп в боях за город. Говорил отрывистыми фразами, четко, образно, прямо суворовским языком. Закончив, спросил:

— Понятно?

— Понятно, — ответил я.

— Тогда садись и пиши.

И когда я сел к столу, то обнаружил, что моя память почти ничего не зафиксировала для записи, хотя ответил: «Понял». Попробуй скажи: «Не понял», — проще в кипяток окунуться.

Сижу над чистым листом бумаги, как парализованный. И вдруг, нет, не вдруг, а как-то глухо, постепенно в ушах зазвучал голос командарма, затем послышались слова, целые фразы, так, словно в голове начала раскручиваться лента слуховой памяти. Кладу на бумагу первую фразу: «Врывайся в дом без вещевого мешка, граната без чехла», затем вторую: «Врывайся так — граната впереди, а ты за ней», потом третью: «Успевай, поворачивайся, не зевай — инициатива в твоих руках...»

Так к утру я записал почти все. Записал и не заметил, как сон упрятал меня под стол. Проснулся, бросился ошалело в один отсек, в другой. В блиндаже ни души.

— Где командующий?! — кричу во всю глотку.

— Зачем он тебе? — послышался голос его ординарца.

— Статья готова.

— Он знает и велел не трогать тебя. Можешь еще подремать. Придет — разбужу.

Проклиная себя на чем свет стоит, я выскочил из блиндажа и кинулся по ходу сообщения на Мамаев курган. Там мой батальон. Какой же ты после этого комиссар, если не знаешь, что с ним! Засоня, растяпа...

На подъеме к северному плечу кургана меня встречает Чуйков с адъютантом.

— Ты куда? — спрашивает он.

— В батальон.

— Возвращайся. Нет твоего батальона.

— Как?!

— Вот так.

В то утро на батальон, оборонявший северные скаты кургана, навалились свежие полки 101‑й легкопехотной немецкой дивизии. Навалились, уже начали прорываться к железнодорожной насыпи, но сюда подоспел резервный полк командарма, и положение было восстановлено. Однако моего батальона не стало. В неравной схватке уцелели лишь единицы. Ни комбат, ни командиры рот и взводов не оставили своих позиций. Стояли насмерть и погибли вместе с бойцами.

Позже, лет через двадцать после Сталинградской битвы, день окончания которой я отмечаю как день своего второго рождения, Василий Иванович заметил:

— Тебе следует отмечать раньше.

— Почему? — спросил я.

— Вспомни день гибели того батальона, в котором ты был комиссаром...

— Помню...

В дни наступательных боев он часто появлялся там, где, по сведениям разведки, не ожидалось осложнений: ему каким-то чудом удавалось угадывать — нет, именно здесь противник будет наносить коварный контрудар. Так и есть: немецкие танки внезапно появляются перед позициями, но Чуйков уже успел нацелить сюда артиллерию, подвижные части, и хитроумный замысел противника сорван.

На подступах к Люблинскому оборонительному рубежу он неожиданно влетел на машине в расположение нашего полка. Мы отбивали яростные вражеские контратаки. Что ему тут делать? Есть что: тут обозначился прорыв обороны противника. Вскоре наши главные силы ворвались в Люблин.

При наступлении на Берлин он вовремя разгадывал замыслы гитлеровских стратегов и вел полки своей армии с наименьшими потерями, хотя мы действовали на главном направлении. Его чутье и умение находить верные решения, порой дерзкие, но с точным прицелом, позволили нашим частям прорваться в Тиргартен, к логову Гитлера, к имперской канцелярии. Приказ о прекращении боевых действий и о капитуляции Берлина был подписан начальником берлинского гарнизона на командном пункте Чуйкова.

Вполне возможно, что та самая пуля, которая искала мое сердце в последних боях за Берлин, осталась неизрасходованной в обойме или в казеннике карабина, а затем, после капитуляции берлинского гарнизона, попала в свалку трофейного оружия, переплавленного в слитки металла для нужд народного хозяйства.

...Так случилось, так получилось, так повезло мне на войне, как говорится, всем смертям наперекор. Земной поклон отцу и матери, родившим меня с такой судьбой. Да, я счастлив тем, что смерть пощадила меня на фронте, но она сделала свое злое дело против меня вскоре после войны. В Германии 18 мая 1946 года меня и мою жену постигло большое горе: там, на Веймарском кладбище, мы похоронили шестилетнего сына Володю. Злобные люди нашли способ отомстить мне за живучесть в войне смертью сына. Но я остался в строю. И вот хожу по хлеборобному полю, там, где родился сын, обдумывая ответ на вопрос жены Харитона Устименко, погибшего в Сталинграде: «А ты-то как уцелел в такой войне?»