И туда были брошены танки-тральщики со штурмовым батальоном — мощный бронированный кулак.

— Но чем больше и сильнее кулак против плавающей в воздухе пушинки, тем меньше вероятности прижать ее к стенке или поймать в ладонь, — философски предварил капитан дальнейший ход борьбы с «призраком».

В самом деле, штурм кручи продолжался целые сутки. Танки-тральщики утюжили тонкую ниточку кромки обрыва с траншеями и стрелковыми ячейками. Однако ни убитых, ни раненых русских солдат там не оказалось. Только через день нашли в заваленном блиндаже контуженого интенданта, который, придя в сознание, показал, что на круче оборонялась небольшая группа какого-то лейтенанта, что этот лейтенант с пробитой головой был эвакуирован за Волгу. Оставшиеся после него люди ночью тоже погрузились в лодку и уплыли. Это была последняя лодка под кручей, и контуженому интенданту ничего не оставалось делать, как ждать помощи или смерти. Он вскоре умер, уже находясь в плену.

Помолчав, капитан дополнил, что после проявки пленки он убедился — его разум нормальный: снайперский фотообъектив зафиксировал то же самое, что видели глаза. Капитан хорошо запомнил лицо лейтенанта и с тех пор отказался верить в существование призраков. Но ненадолго. Ремонтировать танки в цехах завода не давали русские снаряды.

Они падали и разрывались каждый раз там, куда приходили солдаты и инженеры специального батальона. Будто у этих снарядов были глаза и они видели самые важные цели. Три недели они не давали работать ни днем, ни ночью, а после 20 ноября, когда русские войска перешли в наступление и окружили 33 дивизии немцев, батальон специального назначения по личному распоряжению фон Паулюса был переведен на строительство оборонительных сооружений. Инженеры и техники батальона начали изобретать и строить «сюрпризы» дальнего прицела — убивать людей после того, как здесь закончатся боевые действия.

В конце своей исповеди немецкий капитан сказал, что он должен сам, своими руками снять злые «сюрпризы» дальнего прицела, иначе к нему снова придет призрак в «литых сапогах» и будет преследовать его даже там, в загробном мире.

— В загробный мир спешить не следует, — поправил его комбат. — Вам еще здесь, на нашей земле, много работы.

— Спасибо, — сказал немецкий капитан, глядя на ноги обступивших его людей. Все они были в валенках, и опять ему, вероятно, показалось, что перед ним привидения. Он не мог скрыть своего испуга, прижался спиной к стене.

— Здесь все живые люди, — попытался успокоить его комбат и, обращаясь к своим бойцам, пояснил: — Вот что значат умелые действия только одного отважного воина! Он, вероятно, погиб, но и мертвый держит врага в страхе. Мне думается, это был тот самый командир, что руководил обороной на круче в районе тракторного завода. У него было всего лишь пятьдесят шесть бойцов и одна девушка-санинструктор.

— Точно, товарищ майор, точно, он! — выкрикнул Петр Чесноков и, схватив своего брата Антона за рукав, кинулся к выходу. — В госпитале мне одна раненая санитарка рассказывала про него. Все совпадает...

Братья выскочили из блиндажа. Они долго стояли на ветру, провожая взглядом чернеющую в заснеженной дали живую точку. Лейтенант шагал на запад. Он догонял свою часть.

Истинные герои, как правило, неохотно рассказывают о своих подвигах. Они не умеют и не хотят подчеркивать своей значительности. Природа щедро наградила их дерзким умом, отважным сердцем и не дала никаких внешних признаков, по которым можно было бы отличить, герой человек или не герой. Вероятно, потому мы так глубоко верим в скромных, порой застенчивых людей.

Они не замечают за собой никаких заслуг и продолжают делать свое дело просто, по-будничному. О них уже складываются легенды, но они не хотят признать в них себя, идут по жизни своим путем. Легенды догоняют и обгоняют их, а они еще все живут и трудятся среди простых людей. И не думают о славе...

Что-то подобное можно проследить на судьбе человека, названного «комдивом бессмертных».

В сорок третьем году, в конце февраля, когда центр военных событий переместился с Нижней Волги на курскую землю, где назревало новое, не менее значительное, чем на Волге, сражение, в селе Хомутовка в избе колхозника Ворохобина появился военный человек с немецким автоматом. Появился ночью. Постучался в дверь, открыл и тут же упал, не переступив порога.

В избе было много военных людей. Тут остановились на ночевку артиллеристы. Сейчас все, кроме Тани Ворохобиной, спали крепким, непробудным сном. Усталые, едва успели поужинать — и сон свалил каждого из них где попало: у стола, на полу, на лавках, — целый день они вытаскивали застрявшие в сугробах машины и орудия.

— Кто это?! — испуганно спросила Таня, отпрянув от стола, на котором после ужина беспорядочно громоздились солдатские котелки, ложки, кружки и остатки провианта к завтраку.

Упавший у порога не отозвался, и Тане почему-то показалось, что это какой-то пьяный бродяга — встанет и начнет хлестать из автомата. Надо предупредить старшего. И она принялась тормошить спящих. Потолкала одного, другого, третьего. Ни один не просыпался. Что же делать? Кликнуть мать — не услышит. Она ушла за хворостом в овраг, да и этот может вскочить...

Снова принялась расталкивать артиллеристов. Толкала изо всех сил, зажимала носы, и, хоть убей, ни один даже головы не поднял. Поведет носом из стороны в сторону — и опять храп со свистом, жутко слушать...

Наконец послышались шаги матери. Таня осмелела, подошла к упавшему у порога человеку. Остановилась перед ним и мать. Ей, вероятно, тоже показалось, что в избу ввалился пьяный немец из числа тех, что были вышиблены из села позавчера. В таком случае надо обязательно поднять артиллеристов. Но, присмотревшись, сказала:

— Погоди, дочка, с ним случилось неладное.

— А чей он, наш или не наш? — спросила Таня.

— Наш, — ответила мать. — Автомат немецкий, а пуговицы на хлястике шинели, видишь, наши, со звездочками.

— А вдруг он умер? — прошептала Таня, когда мать нагнулась над человеком и стала ощупывать его голову, лоб, лицо.

— Нет, жив, дышит, — сказала она и, помолчав, заключила как бы про себя: — Ясно, знакомое дело.

— Что ясно? — не поняла Таня, помогая матери тянуть непосильную ношу от порога. — Почему он упал?

— Голодный обморок... Чаю и хоть крошку сахару найди.

Таня со вчерашнего утра хранила подарок командира стрелковой части, прошедшей здесь раньше артиллеристов, — бурый брикет какой-то сладости. Хранила для больной дочки учителя, что ушел с Таниным отцом в партизаны. Девочка живет в погребе у сторожа сгоревшей школы на той стороне оврага, и Таня никак не могла выбрать время сбегать туда. А сейчас перед ней лежал человек в голодном обмороке.

— Вот, — сказала Таня, подавая матери стакан горячей воды и часть брикета, который она разделила пополам.

Утром, чуть свет, проснувшиеся артиллеристы, увидев спящего среди них человека с бледным лицом и дергающимися во сне бровями, быстро поднялись. Будто пружины подкинули их на ноги. Заспешили, засуетились, молчком, на цыпочках. Старший из них встал перед спящим, поправил ремень на шинели, хотел что-то сказать, но не осмелился. Посмотрел лишь виновато на своих товарищей:

— Он за нами пришел.

— Откуда?

— Оттуда, где нас ждут. Там, видно, люди кровью исходят, а мы тут вылеживаемся.

— Попадет?

— Проснется — своей рукой расстреляет!

Артиллеристы, как по команде, выскочили из избы. Даже завтракать не стали. Провиант к завтраку остался нетронутым. Он лежал посредине стола, под скатертью. Это Таня прикрыла его от своих глаз еще ночью.

Вскоре возле избы загудели машины с орудиями и ящиками со снарядами. Таня смотрела в окно и не понимала, почему так поспешно поднялись артиллеристы. И рассудила по-своему: отдохнули — и пошло дело. К тому же за ночь подморозило и дорога стала лучше. Нет, видно, ночью с этим человеком свежие силы сюда подошли...