На висках у Бориса Филимонова серебрилась седина, годы сжали его плечи: ему уже под пятьдесят. Алексей Очкин, в дни Сталинградской битвы выглядевший юношей — острые плечи, тонкий, подвижный и гибкий, как лозинка, лейтенант, — стал неузнаваем: раздался в плечах, пополнел, кажется, подался в росте, а увеличившиеся залысины на лбу как бы укрупнили его лицо. Не изменился только взгляд, и сохранилась памятная метка немецкого снайпера под правым глазом — ямка, и в ней розовеет, точно высохшая вишенка, узелок шрама.

— Вот так... — передохнув, сказал Филимонов, еще не зная, с чего начать разговор.

— По голосу я тебя узнал, но ты вроде сдаешь, комиссар, — заметил Алексей, вглядываясь в седеющие виски товарища.

— Трудно тебя найти, — продолжал Борис Филимонов, — спрятался в такой халупе, снегом заровняло. Как здоровье? Как ноги?

— Хожу, комиссар, хожу! И не хочу сдаваться, как некоторые.

— Ну-ну, комдив, вижу, списывать меня собрался, — поняв намек, ответил Борис Филимонов с явной обидой в голосе. — Я еще собираюсь лет на двадцать продлить свой трудовой стаж и в пятидесятилетие Сталинградской битвы постоять рядом с тобой на той круче, где твои ребята фрицев держали, кажется, целую неделю.

— Восемь суток, — уточнил Алексей.

— Между прочим, — продолжал Филимонов, — недавно там побывали бывший адъютант Паулюса Адам и еще какой-то бывший генерал. Они осмотрели тракторный завод, затем вышли на кручу. Адам сказал, что на этом участке было много русских войск, упорное сопротивление которых сорвало планы Паулюса удержаться здесь до весны.

— Не только это, — задумчиво заметил Алексей.

— Не только, но не будем играть в прятки... И далее Адам сказал, что они собирались тут строить зимние квартиры...

— Вот как! — Алексей улыбнулся. — Но мы знали об этих планах еще тогда.

— Откуда? Не преувеличивай!

— Знали, — подтвердил Алексей, — знали, чувствовали все пятьдесят семь бойцов. Жаль, что там с нами не было тогда пятьдесят восьмого — тебя. На площади Дзержинского тебя шандарахнуло. Ох, как не хватало тебя, когда мы вышли на кручу! Не хватало комиссара. Понимаешь? С тобой дышалось бы легче.

— Спасибо! Но почему ты утверждаешь, что все бойцы знали то, чего не могли знать?

Алексей встал, прошелся по скрипучим половицам.

— А как ты думаешь, комиссар, — сказал он, глядя в окно, — почему там каждый дрался за двоих, за троих? А Смородин, например, или Пивоваров, которого мы называли парторгом? Он за целый взвод действовал. У него был станковый пулемет, рядом автомат, под ногами мешок гранат, чуть подальше, справа, — бронебойка, слева — ручной пулемет.

Грудь у него была пробита насквозь пулей, а он и не думал оставлять свой рубеж. Все у него было в ходу. И бил он без промаха... Поэтому немцы так и считали. Если один выдает им огонь за целый взвод да еще ночные вылазки с гранатами в тыл — вот тебе и получается чуть ли не целая дивизия.

— Кто же уцелел из пятидесяти семи? — помолчав, спросил Борис Филимонов.

— Когда меня стукнуло, на круче оставалось шестеро, — ответил Алексей. — Хотелось бы повстречаться хоть с одним из них, но не знаю как.

— Вот за этим я и пришел к тебе, товарищ комдив.

— Что ты предлагаешь?

— Долго ли собираешься тут сидеть? — вопросом на вопрос ответил Филимонов.

Алексей тяжело вздохнул, присел к столу и ответил шутя:

— Как видишь, снова сажусь.

Потом, помолчав, объяснил, что после окончания института поступил на «Мосфильм», работал режиссером, принимал участие в постановке фильма «Сорок первый», затем уезжал в Киргизию, где ставил фильмы. «Мы из Семиречья», «Девушка с Тянь-Шаня». Затем был переведен в Казахстан. Недавно вернулся в Москву и ждет предложения от руководителей студии — какой фильм ставить, попутно работает над повестью о юном герое Ване Федорове.

— Понятно, — сказал Филимонов. — Я не хочу ломать твои планы, но давай подумаем: приближается двадцатилетие Победы, не пора ли встретиться с теми, кто прошел с тобой по трудным дорогам войны?

— И с тобой? — сказал Алексей.

Хотя имя комиссара дивизиона почти нигде — ни в казармах, ни в сводках — не упоминалось и очень редко его видели возле командира (он проводил свое время с солдатами, в орудийных расчетах, забывая порой, где командные пункты), но боевые успехи дивизиона, дерзкие и решительные удары были немыслимы без него. В том-то, вероятно, вся суть успеха политработы в минувшей войне. В отличие от комиссаров времен гражданской войны, от которых требовалось направлять и контролировать действия командира от имени партии, политработники Великой Отечественной войны центр своего внимания перенесли на проведение воли командира в жизнь, готовили души людей к решительным действиям и тем самым создавали почву для самых разумных решений.

— Я уже со многими установил переписку, — сказал Борис. — Кстати, в Хомутовке, Юдовке, Березах и в других селах Курской области часто вспоминают тебя, называют «комдивом бессмертных».

— Что же ты предлагаешь, комиссар?

На стекле окна холодный ветер настрогал узорчатые бельма. Заледенел подоконник. В комнате похолодало так, что трудно было установить, где теплее — на улице или здесь, но собеседники не чувствовали холода. Вся длинная январская ночь показалась им короче майской.

— Тебе, наверное, пора отдыхать? — спросил на рассвете Филимонов.

— Некогда, с первой электричкой уедем в Москву, — ответил Алексей.

— Куда спешишь?

— О чем ты спрашиваешь? — удивился Алексей. — Только что десять раз повторял: приглашают на радио...

— Правильно, говорил, только сначала надо побывать у нашего бывшего командующего шестьдесят второй армией.

— Не до нас ему небось.

— Примет, — с уверенностью сказал Борис Филимонов. — Он давно хотел повидаться с тобой, поговорить. Ведь он тоже считал тебя погибшим.

— Тогда давай сначала чаек согреем...

Первое февраля 1964 года. Вокзал станции Томск-1‑я.

Старшая стрелочница Антонина Давыдова, осматривая перронные пути, вдруг заволновалась: по радио упомянули ее фронтовую кличку — Солнышко.

Да, да... Это та самая Тоня Давыдова из Сталинграда. Через двадцать с лишним лет она услышала голос своего командира. Он выступал по радио. Услышала — и не поверила. И будто снова рядом взорвалась фугаска, завалила землей так, что больно дышать, а на сердце радостно: в ушах звучал голос человека, которого считала погибшим. Быть может, это ошибка? Нет. Диктор объявил, что перед микрофоном выступал Алексей Яковлевич Очкин.

Глядя в сторону вокзала, откуда доносился знакомый голос, она не вытерпела, крикнула:

— Я слышу вас, товарищ лейтенант, слышу!..

От растерянности, от избытка радостных чувств ей на какое-то мгновение поверилось, что ее крик сию же минуту долетит до Москвы и застанет у микрофона командира, которому перевязывала голову и который обозвал ее «рыжая», а затем ласково — «Солнышко». Она как бы вновь увидела его в горящих цехах завода, затем на круче берега Волги.. Высокий, белокурый, чубастый, еще совсем юный лейтенант — комдив Алексей Очкин.

После госпиталя Тоня попала в действующие части, наступавшие на запад, и буквально затерялась в круговороте фронтовых событий. Наступающий фронт — это штормовой океан, в любую минуту может захлестнуть волна и выбросить кто знает куда. Снова ранения, госпиталь, затем демобилизация...

После войны Тоне удалось установить переписку с бывшим разведчиком из группы Очкина, отчаянным сибиряком Николаем Смородиным. Тот очень скупо писал о себе: «Инвалид, но живу, работаю. С лейтенантом Очкиным расстался на круче и больше не встречался. Славный был командир». И все. Был! Значит, не стало...

И вдруг — вот он, его живой голос. Жив! Его выступление по радио сопровождается песней: