— Нас, кажется, на край света привели, — недоумевали одни.

— Да, вместо одной — две зари. Такого еще нигде не видывали! — восклицали другие.

— Откуда придет взаправдашний рассвет? — спрашивали многие.

— Отоспишься, сам поймешь, — толковали те, кто поопытнее.

Рассвело. Однако небо над степной балкой становилось все мрачнее и мрачнее. Полосы дыма с прожилками какой-то непонятной окраски, будто испарения крови, змеились над степью и посыпали землю пеплом, хлопьями сажи. Черная пороша вместо снега в третьей неделе сентября. И не спится людям. Тревожно вглядываются они туда, откуда несет гарью, тротиловым чадом.

Тревожная бессонница истощает бойцов и командиров, которые после привала должны сделать еще один короткий, но очень напряженный бросок до берега Волги — и там... в Сталинград. Утомленный и рассеянный боец — удобная для врага цель. Как внушить людям спокойствие и заставить спать? Хоть сеанс гипноза устраивай...

Комиссар медсанбата старший политрук Сыромятников шел вдоль балки и думал о столь необычной для него задаче: вместо взбадривания, чем всегда озабочены комиссары, заставить людей спать. Перед ним усталые, но встревоженные взгляды сотен, тысяч бойцов и командиров. Они его знали. У него была приметная черная борода. Бывалый человек, участник гражданской войны, член партии с 1918 года. От него ждали всегда самого верного слова. Но он молчал и заразительно зевал, с приговоркой: «Приди, сон, и верни мне силы». Затем вышел на отлогий берег балки, выбрал видный бугорок, положил на него скатку шинели, присел и не спеша начал готовиться ко сну. Разулся, сбросил ремни, зевнул, перекрестив шутейно рот, чтобы нечистый дух не вселился в него в состоянии сна, и, безразлично махнув рукой небу, улегся поудобнее на правый бок, подложив под щеку ладони, и по-настоящему заснул.

В каждой роте, в каждом подразделении есть свои моральные ориентиры. Это, как правило, смекалистые, проворные, рассудительные и смелые люди. Они утверждают свой авторитет умением предвидеть развитие событий чуть-чуть раньше других. У них неукротимая жадность знать и видеть как можно больше, и ради этого они готовы забыть об усталости. Некоторые из них не уснули и сейчас, когда все по примеру бывалого человека, комиссара Сыромятникова, провалились в сон.

И вот на высокий ахтюбинский берег я вывел трех таких бойцов. Они вышли и остолбенели, затем каждый из них отступил назад, словно под ногами зашевелилась и поползла земля. Поползла в гигантскую коловерть огня и дыма. Оступись — и втянет в самую глубь, не успеешь охнуть. Надо хоть дух перевести и уж тогда бросаться в эту кипень. Бойцы переглянулись и, чтоб не уличить друг друга в растерянности, снова сделали по шагу вперед. Это Иннокентий Сильченко, Иван Умников, Иосиф Кеберов — старожилы Рождественки помнят их.

— Та-ак, — сказал самый рослый, артиллерист-наблюдатель Иннокентий Сильченко.

— Да, — подтвердил его земляк Иван Умников. До ухода на фронт он работал инструктором райкома партии, потому комиссар полка назначил его политбойцом минометной роты.

— И «да», и «так»... — согласился с ним щуплый и верткий Иосиф Кеберов, парторг взвода полковых разведчиков. — Все равно нельзя робеть, раз на то пошло...

— Ты хотел сказать, — помолчав, продолжил его мысль Иннокентий Сильченко, — раз пошла такая пьянка — режь последний огурец?

— Повтори еще раз, — попросил артиллериста Иван Умников.

Я прислушался к ним, мне стало интересно, чем закончится этот разговор.

Сильченко повторил, и Умников от удивления широко раскрыл глаза. Удивляться было чему: Сильченко считался неизлечимым заикой, не мог произнести ни одного слова без мучительных усилий, а сейчас сказал так, будто никогда не заикался.

— Значит, ты всерьез испугался.

— Почему? — запальчиво произнес Сильченко.

— А очень просто: заикание испугом лечат.

— Посмотрим на месте, у кого поджилки дрожат. Идет? — бросил вызов Сильченко, как бы проверяя вдруг появившуюся у него способность произносить целые фразы без запинки.

Потом, когда батальоны проснулись, в полковую батарею приходило много бойцов из других рот. Долговявый артиллерист Сильченко охотно беседовал со многими, приободрял, старался шутками-прибаутками посмешить земляков и убедить их: знаю, куда идем, насмотрелся, но не оробел, страх прошел.

Убеждать людей в том, что страх можно одолеть, Иннокентий Сильченко считал теперь своей обязанностью агитатора, которую он взял на себя и не собирается перекладывать на других.

На исходе дня 21 сентября 1942 года, под покровом вечерних сумерек, дивизия втянулась в прибрежные дубравы, скрывающие подходы к переправе через Волгу. Чем темнее становилось в дубравах, тем, казалось, яростнее бушевал огонь в Сталинграде. На том, правом, берегу был красивый город с дворцами и парками, с улицами длиною до сорока верст. Был, а теперь не видно ни улиц, ни скверов — всюду смерчи пожаров, разгул огня во всю ширь города. Кажется, даже камни горят. Кто обрушил на него такую массу огня, как врагу удается усиливать адское всепожирающее пламя, бойцы дивизии уже знали. Сильченко, Умников, Кеберов и десятки других смельчаков успели рассказать, какое было небо над Сталинградом с утра и сколько самолетов кружило над потонувшим в огне городом... Пачками, вереницами устремились пикировщики к пожарищам. Взрывы бомб подкидывали к небу рыжие космы огня. Смотреть было невозможно, злость скулы сводила, и дух захватывало... Но сейчас, кажется, и Волга воспламенилась. Отражая огни пожарищ, Волга напоминала огромную пасть — сколько захочет, столько и проглотит. Но пока она не жадничала, разрешала держаться на своих волнах лодкам. Чудилось, что утлые посудинки плавают по огню, а взмахи весел казались всплесками огненных крыльев удивительно бесстрашных птиц.

Какие силы могут увлечь человека туда, в адский огонь, если он видит и физически ощущает его неистовый жар?

А ведь речь ведется не о храбрецах одиночках, не о каком-то редкостном смельчаке герое. Здесь готовились к броску в огонь более десяти тысяч молодых советских людей, крепко любящих жизнь и знающих ей цену. Какая же сила вела их на такой исключительно мужественный шаг?

...Размышляя сейчас о том, что пережил каждый перед началом переправы, я смотрю в лицо Митрофану и жду, что он скажет о себе, о своем участии в тех событиях, но он не спешит и, кажется, думает о чем-то своем, изрекая не очень ясные фразы о просветлении сознания. Лицо его то каменеет, то оживает, и зрачки глаз суживаются. Мои вопросы разоружают и угнетают его. Ему неудобно перед самим собой, перед Зинаидой, которая смотрит на него не отрываясь. И теперь я уже вслух отвечаю на те вопросы, которые волновали меня на переправе и здесь...

— Есть в душе каждого советского человека великое и неистребимое стремление — утверждать веру в себя, завоевывать доверие товарищей, презирать трусость.

Когда бойцы и командиры нашей дивизии увидели, что в раскаленных камнях Сталинграда сражаются не только обученные воины, но и рабочие, народные ополченцы, что им нужна помощь, их надо выручать, у каждого созрело решение — одно-единственное — поскорее быть в Сталинграде. Теперь коммунисты и комсомольцы обсуждали на собраниях лишь главное и неотложное: кто первым должен высадиться на сталинградском берегу Волги и как надо воевать в огне. Было решено использовать все виды маскировки. Переправиться в высшей степени организованно. Действовать скрытно, да так, чтоб обрушиться на врага внезапно со всей яростью сибиряков...

Помню, встретил возле раскидистого дуба, невдалеке от причала, Гаврилу Протодьяконова, командира противотанкового орудия. Смекалистый якут обувал ноги лошадей в мешки с травой. Орудия погрузят на железную баржу, поэтому нельзя допустить, чтобы лошади гремели подковами.

— Тихо будем шагать, потом германские танки стрелять, точно стрелять, хорошо стрелять, — уговаривал он лошадей.

А вот наш земляк Георгий Кузнецов, младший лейтенант, оружейник. Его я застал у лодочного причала, где он был занят погрузкой своих инструментов. Две сумки на нем с железками неимоверной тяжести, ноги вязнут в песке, весь прогибается, но что поделаешь — оружейнику положено быть в лодке с инструментами.