Сколько прошло времени — может, час, может, полчаса или всего лишь несколько считанных минут, но когда стихло, то Петя, взглянув на поле, увидел семь горящих танков.

— А где же восьмой?! — вдруг вырвалось у него с каким-то удивлением и даже упреком, будто в самом деле допустили оплошку или просчет, подбив семь, а не восемь танков.

— Восьмой увернулся, не успели, — виноватым голосом ответил ему командир, по-прежнему пряча руку в кармане. Через сукно проступала кровь. Он сидел на пне, задумчиво устремив свой взгляд куда-то вдаль.

— Вас прямо в руку, давайте перевяжем, — предложил Петя, пожалев, что не мог догадаться об этом раньше, когда командир спрятал руку в карман.

— Понимаешь, восьмой танк раньше других разгадал, что мы закрываем им выход, — продолжал тот объяснять все тем же виноватым голосом и так, будто тут были не танки врага, а всего-навсего заблудившиеся кабаны. — Мало осталось у нас в дивизионе настоящих истребителей танков. Там, перед Волгой, в заводском поселке, много потеряли. Эх, если бы те остались в строю!

— Давайте перевяжем руку, — повторил Петя.

А тот все продолжал, будто не слыша, к кому обращен этот тревожный голос:

— Ты беги сейчас к матери. Пока немцы не опомнились, успеешь проскочить. Скажи матери, пусть перебираются в Юдовку. Там и встретимся. Понял?

— Понял, — ответил Петя. — А рука...

— Кому сказано! Беги, иначе опоздаешь.

Петя отвел глаза в сторону. Нет, он не побежит домой, пока не поможет командиру перевязать руку, потому что другая у него, кажется, тоже больная. Командир без рук.

— Что случилось, комдив? — послышался басистый голос справа. Там стоял в белом полушубке низенький, плечистый человек с автоматом на груди.

— Все в порядке, комиссар, — ответил ему командир.

Комиссар подошел к Пете, подал руку и назвал себя:

— Капитан Филимонов, звать Борисом, замполит дивизиона.

— Здравствуйте! — ответил Петя и собрался было пояснить, что командир ранен в руку, но комиссар приложил палец к губам: дескать, вижу, но молчу, и ты молчи, не серди командира.

А тот в самом деле рассердился и уже закричал на Петю:

— Приказываю: бегом и не оглядываться!

В центре Юдовки стоял старый дом. Все окна были заколочены досками. Ступеньки крыльца давно ушли на дрова. Карниз тесовой крыши оброс мхом, стропила прогнили. Казалось, толкни плечом хоть один угол — и весь дом рухнет. Но он выстоял, когда здесь громыхали колонны танков и мотопехоты немецких войск, наступавших на восток в первый год войны, не рухнул и даже, кажется, чуть приподнялся, презрительно щуря забитые досками окна, когда мимо него мчались подгоняемые взрывами снарядов и бомб отступающие на запад завоеватели. Они отступили совсем недавно, всего лишь неделю назад, — в конце февраля 1943 года. И в тот же день из трубы старого дома завился дымок: вернулась хозяйка — Мария Петровна Краснова. Вернулась из леса с десятилетним мальчиком.

Целую неделю они обживали пока один уголок запустелого дома — голбец возле печки. Здесь запахло жизнью. Печеная картошка, корочки и зерна съеденной тыквы, жареные семечки подсолнуха привлекли сюда и мышей, которые после длительной голодухи старательно помогали хозяйке дома и днем и ночью прибирать шелуху и оброненные зерна. Они не боялись миролюбивых обладателей теплого уголка, вставали на задние лапки перед мальчиком и смотрели своими бусинками дымчатых глаз ему в рот, как бы упрашивая его побольше ронять шелухи с остатками тех лакомств, которые он ест...

— Кыш, охальники! Вот погодите, приведу кошку, она вас отучит, — ворчала на них Мария Петровна без злобы и возмущения. Она знала, что возле покойников мыши не водятся: значит, и от сына запахло жизнью, а то ведь было совсем умирать собрался — три недели без сознания лежал в землянке. В тифозном кипятке варился. Сырость, а лекарств — одни материнские глаза со слезами.

Сейчас, обогревая сына теплом своего тела, в своем доме, Мария Петровна обретала уверенность, что сын будет жить, но ее не покидали тревожные думы: неужели опять вернется сюда война, неужели здесь снова будут рыскать германцы? Когда же это кончится? Она не знала, что основные силы наших войск отошли назад, что Юдовка, по существу, осталась пока на ничейной полосе. Надолго ли — трудно сказать. Вчера целый день западнее Юдовки на хомутовском большаке вспыхивали яростные перестрелки. Вспыхнут и погаснут, не удаляясь и не приближаясь, все в одном месте. Вечером Мария Петровна вышла на крыльцо, прислушалась и, не обнаружив ничего подозрительного, вернулась в дом.

— Будем спать, сынок, — сказала она.

— Будем, — согласился мальчик.

Они улеглись на печке, притихли. Только мыши никак не могли угомониться. Они носились по полу, взбирались на стенки до самого потолка, прыгали оттуда, обшаривали постель, попискивали, чему-то радуясь.

— Мам, а мам... — заговорил мальчик.

— Что, сынок?

— А мышки большие бывают?

— Бывают. Спи.

— И большие тоже добрые?

— Тоже. Почему ты не спишь, уже полночь!

— Там, за потолком, большие ходят.

— На чердаке?

— Прямо как человеки.

— Никто там не ходит. Спи...

Мария Петровна, поплотнее накрыв голову сына одеялом, прислушалась. Да, на чердаке действительно кто-то ходит. Но почему же никто не постучал в дверь, а прямо на чердак забрался? Крыльцо без ступенек, и, видно, подумали — дом пустой.

Через час она вышла в сени, присмотрелась. Перед крыльцом, на том месте, где когда-то были ступеньки, белели снарядные ящики, из-за угла над снежным сугробом чернел хобот орудия. С чердака доносился приглушенный говор:

— Товарищ комдив, с бензином плохо, в баках сухо. Бензовозка сюда не пройдет, дорога пристреляна.

— Знаю, — ответил сипловатый голос. — Прикажи разведчикам собрать в деревне вожжи.

— Зачем?

— Если ты не понимаешь, то разведчики сообразят. По снегу канистры с бензином волоком. Ясно?

— Теперь как днем...

Мария Петровна улыбнулась про себя: мальчишки в военных играют, а пушка у них взаправдашняя, настоящая, со снарядами.

— Перед рассветом проверь, как расположится батальон Панарина, — заговорил опять тот сипловатый юношеский голос. — Мостик и подходы к нему держать под прицелом всех станковых пулеметов. Орудие первой батареи держать на прямой наводке...

— Закапываемся по самое горлышко, — послышался третий голос, бас, и, кажется, не такой уж молодой.

— Орудия второй батареи с рассветом выдвинем на пригорок, к мельнице, демонстративно...

— Значит, огонь немцев будем отвлекать туда, — подхватил бас, — а то они по деревне станут хлестать, напрасно мирных жителей, значит, губить.

— Значит, почти так, — будто подсмеиваясь над словом «значит», согласился юноша.

На чердаке захихикали трое. Мария Петровна слушала их и не могла понять: над чем смеются? Человек с басистым голосом резонно и с толком сказал — нечего мирных людей Юдовки, их дома под удар подводить, а они смеются... Кто же они есть?

Смех стих, и опять заговорил тот, с юношеским голосом:

— Только ты, значит, на конце каждого бревна набалдашники намалюй, как у дальнобоек, будто тяжелые гаубицы, с пламегасителями.

— Слушаюсь! — ответил бас.

— Вот так, — продолжал сипловатый голос, — здесь мой КП и основной наблюдательный пункт. Только почему до сих пор мне сюда не дали связь? Мне надо немедленно связаться с батальоном Сазонова...

Прислушиваясь, Мария Петровна озабоченно прикидывала: «Что же они собираются делать?»

— Будем держаться, пока хватит боеприпасов, — как бы отвечая на ее вопрос, сказал юноша. — Телефон сюда немедленно.

— Слушаюсь, — ответил бас, и через несколько секунд над кладовкой заскрипели доски. Шагали два человека к смотровому окну. Там приставлена лесенка. Сейчас они появятся в сенях. Что им сказать? Ничего, пусть идут, промолчу. В темноте не разберутся и поднимут шум, мальчонку разбудят...