— Он выглядит сердитым, — сказал Теодор.

Даце засмеялась и покачала головой:

— Нет, он ничуть не сердитый. Я его знаю — это шурин Силабриедиса. — Затем она повернулась к Атису, который слушал ее разговор с братом, и добавила: — Хорошо садовником быть.

— Да, конечно, — живо согласился Атис. — Приятная работа. Юрис тоже о теплицах подумывает. Вот и будешь садовником.

— Я же не умею… но если научиться… тогда, конечно.

За сценой дали третий звонок. Край занавеса зашевелился, приоткрылась едва заметная щелка. Это Ливия рассматривала публику. Ей хотелось узнать, пришла ли Инга. «Пускай посмотрит, как люди будут смеяться и веселиться — это совсем не то, что их кривлянье в библиотеке. Надо проучить эту девчонку. Разве это не наглость — осмеливается людям прямо в глаза говорить, что у Дома культуры безыдейный репертуар? Погоди, дорогая, ты еще получишь за свою идейность, еще наплачешься. Сидела бы в своей библиотеке и не совала бы другим палки в колеса — за это по рукам получить недолго. И получишь, можешь не сомневаться! Видала я таких…» И Ливия твердо решила завтра же отправить в райком комсомола письмо, в котором она писала, что комсомолка Инга Лауре, будучи секретарем первичной организации, запустила свою работу: в библиотеке ни одной схемы о семилетке, совсем мало стендов и диаграмм. Лауре, очевидно, забыла о больших задачах, записанных в комсомольскую путевку, по которой она приехала. Зато она усердно занимается не своим делом. Чтобы прикрыть свою бездеятельность в библиотеке и в комсомольской организации, где за полгода не состоялось ни одного собрания, Лауре устраивает для молодежи всякие балаганы. Сама она ведет аморальный образ жизни. Всему колхозу известно, что у нее интимная связь с председателем, у которого в Риге жена с ребенком. Ливия собиралась закончить письмо вопросом: достоин ли такой человек звания комсомольца, можно ли такому человеку доверить столь ответственное идеологическое дело, как работа библиотекаря?

Разумеется, Ливия напишет письмо не своей рукой, а подпишется «Колхозник», или «Сельский житель», или еще как-нибудь.

— По местам! Остальные долой со сцены! — распорядился Дижбаяр.

Занавес потянули с двух сторон, и он открылся.

Инга сидела в темном зале, на одной из последних скамеек, и безразлично смотрела на сцену. Она не хотела идти сюда, но пошла ради Марии и Виолите.

Когда Инга чувствовала на себе взгляды людей, она улыбалась, чтобы все думали, что она беззаботна и весела. Но лицо ее походило на маску, потому что глаза были ледяными, неживыми.

Глаза говорили правду, они не могли ничего утаить. Инга чувствовала себя опустошенной, сломленной, униженной.

Разумеется, нет ничего страшнее, чем стоять у открытой могилы любимого человека, но похоронить любовь тоже очень страшно. Хорошо еще, если ты можешь вырвать ее из сердца, если у тебя хватит сил гордо уйти, тогда хорошо! Но когда ты пытаешься сделать это и, в своем бессилии, сознаешь, что любовь пустила глубокие корни, которые вырвать можно только вместе с частицей сердца, — тогда это страшно! Ночью ты впиваешься зубами в подушку, чтобы никто не услышал стона, не догадался о твоих муках. И, наверно, уже в тысячный раз ты, прижав рот к подушке, спрашиваешь: «За что? За что надо было так унижать? Я ведь так тебя любила… я ведь так… даже слишком… конечно, слишком».

И странно — больше всего ты страдаешь от утраты этой чудесной духовной близости. Ты молода, ты встретишь на своем пути другого, но никто никогда не заменит тебе его! Как ужасно сознавать это! Возможно, ты ошибаешься, но теперь ты в этом твердо уверена.

Порою тебя мучила мысль: а может, в жизни иначе не бывает? Может, такая любовь — только плод твоего воображения… наверное, ты опять все идеализируешь, а настоящей любви и не бывает?

Все равно, пускай ее и нет — но другой любви ты не признаешь, иначе любить ты просто не умеешь… а только вот так — всей душой, на всю жизнь!

Ты не стала встречаться с ним и выслушивать его объяснения. Какие могут еще быть объяснения? Разве человеческое сердце можно заштопать? Разве можно забыть о том, что человек, которому ты так безгранично верила, оказался обманщиком? Ладно, можно понять, что у него когда-то были какие-то отношения с этой женщиной и что у них ребенок… но разве о таких вещах можно молчать? Нет, если любишь по-настоящему — никогда! А если ты лгал, то как после этого уважать тебя. Можно пойти и на это, но, видно, у тебя с ней вовсе не покончено. А то разве поехал бы ты в Ригу и жил бы там целую неделю?..

Ты думала, что завоешь, как собака, когда зашла эта Ливия и шепнула: «Ну, видите, товарищ Лауре, кажется все образуется. Только что звонила моя артистка, она так счастлива, так счастлива! Товарищ Бейка у нее. Разве это не хорошо? Старая любовь все-таки не ржавеет… Хочу что-нибудь почитать, не очень серьезное, для души… порекомендуйте мне».

Ты отвернулась, чтобы не показать Ливии своего лица, и, ничего не видя перед собой, нащупала на полке первую попавшуюся под руку книгу. Как больно, что больше нельзя уважать его, что надо презирать его, тогда перестанет болеть сердце. Но что-то не позволяет презирать его — и это мучительно. Что-то связывает со всем тем, что было между ними.

Публика хохотала. Рядом какая-то пожилая женщина поражалась:

— Глянь-ка, глянь-ка… ведь это учитель Бенькис… Ох, господи ты мой, какие усы прилепил и как размалевался… а штаны-то какие широкие напялил! — Она ткнула Ингу в бок: — Смотри, смотри, как подглядывает! А эта, с большой косой, — лапиньская Аустра, кажется? Как же, она это… я ее сразу по разговору признала! Откуда это она такую юбку раздобыла?

Даце почувствовала совсем рядом с собой теплое плечо Атиса. Она слегка отодвинулась, но чуть погодя парень снова прижался к ней.

Когда в зале зажегся неяркий свет, Инга вдруг увидела Юриса, стоявшего у самой стены. Он смотрел прямо на нее. У Инги по всему телу словно пробежал электрический ток. Приехал… Приехал из Риги… от нее.

Юрис смотрел на Ингу мрачно и серьезно. В полумраке зала она выглядела призрачно бледной, неживой. «За что? За что все это? — думал он с яростью и горечью. — Как ты смеешь верить в эту гнусную ложь? Что это вообще за любовь, если ты не доверяешь мне? Именно ты должна была знать, что это никогда не могло быть правдой! А ты… даже не хочешь встретиться со мной… словно я стал прокаженным. Нет, ты должна была «поверить мне, поверить на слово».

Но Инга быстро отвернулась и опустила голову, в ее движении было что-то жалкое, страдальческое. И Юрис внутренне содрогнулся. «Нет, — решил он, стиснув зубы, — так нельзя! Нам нужно поговорить, хочешь ты этого или не хочешь. Ты, по крайней мере, должна выслушать меня. И тогда делай как знаешь».

Он с досадой замечал обращенные на него любопытные взгляды — и сочувственные, и насмешливые. Еще бы: у председателя роман с какой-то певицей, а тут жена. Все, разумеется, знали, кем ему была Инга, — он и не пытался скрывать этого.

И Юрис решил, как только кончится представление, которое он смотрел с большим трудом, он подойдет к Инге (все равно, пускай все видят!), возьмет ее за руку, уведет с собой и поговорит с ней. Он попросту не отпустит ее, заставит выслушать себя.

Когда в зале погас свет, Инга встала, тихо выбралась между скамей и ушла. Она не могла видеть Юриса и хотела остаться одна.

Инга пошла по дороге в черной, как смола, ночи, борясь с порывами ветра, светя себе под ноги электрическим фонариком. Кружок слабого, тусклого света прыгал перед ней по кочкам и пучкам травы. Инга плакала. Она вспомнила теплую летнюю ночь, в которую Юрис провожал ее домой, так же светя фонариком. Он крепко держал Ингу за локоть и говорил: «Странно, мы так мало знаем друг друга, а у меня такое чувство, словно мы знакомы уже годы…»

Слова эти так живы, так живы в памяти Инги. Они обжигают как огонь. И у нее было такое же чувство, словно она с Юрисом знакома давно-давно — так близки они были друг другу!

А в Доме культуры кончилось представление, и в зале начали убирать скамейки, освобождая место для танцев. Люди постарше тоже расселись вдоль стен посмотреть на танцы.