— Папиросу хочешь? — спросил Юрис, доставая пачку.

— Хочу, конечно… утром курево дома забыл.

Они закурили.

— Ну как, хозяин, доволен пахотой? — сдержанно спросил Максис, и было непонятно, нужно ему это знать или же он спрашивает только так, для поддержания разговора.

— Не придерешься, — ответил Юрис, удовлетворенно поглядывая на ровную влажную пашню. — Думаю, что рожь тут пойдет.

— У вас навозу маловато, — заметил Максис.

Юрис развел руками:

— В том-то и беда. Земля запущена, скотины мало… а ты как хочешь изворачивайся. Вот я только что на рожь смотрел — хоть плачь.

— Да, невидная она, — согласился Максис. — Больше семян чертополоха, чем зерна.

То, что похулили поле, Юрис почему-то воспринял как личную обиду, и в голосе его прозвучало недовольство, когда он, уходя, сказал:

— Ну, ты давай, вкалывай.

Идя мимо усадьбы Гобы, Юрис увидел Терезе, которая тащила для своих откормков охапку только что накошенной люцерны. Он пошел вместе с ней в хлев. Свиньи дрались и визжали. Терезе посмотрела на Юриса и виновато сказала:

— Тощие. А мякина и мука уже почти кончились.

— Скоро будет новая мякина, — коротко отозвался Юрис, все еще думая о плохой ржи. — Мякины во всяком случае хватит. — Затем он добавил: — Дотянем как-нибудь до картофеля.

— Концентратов надо бы… — сказала Терезе. — Вот достать бы их.

Юрис знал, что концентратов не хватало. На базе кооператива их не было, обещали через неделю. Но на кооператив надежда плохая. И он напряженно думал: как бы побыстрей, сейчас же, достать концентратов, где их взять? Терезе он сказал:

— Я попытаюсь.

«Это нищета, вот что, — решил про себя Юрис. — Бьемся без механизации, как прадеды наши… куда мы так уйдем? Люди на своих плечах тащат корм, понапрасну теряют столько времени и сил. Я все успокаиваю себя — до конца года… но какой может быть конец года при такой работе? Всюду, куда ни глянешь, — прорехи, прорехи, их не заткнуть за один год. Хорошо еще, что весною засеяли кое-что на силос, сено более или менее уберут, но стадо быстро первоклассным не сделаешь. На урожае, который снимут в этом году, еще будут следы прежней халатности. Но мешкать и ждать нельзя — этой осенью надо по-настоящему за дело взяться, а то еще невесть сколько мытариться будем».

Луция Вилкуп доила последнюю корову — племенную буренку с самым жирным молоком. Доярка хмурилась — как-никак руки уже немолодые, устают и болят. Давно бы пора оставить колхозных коров, пускай берет кто-нибудь помоложе, но… но кто же станет от лишнего литра молока отказываться?

Луция вздохнула. От своей коровы остается мало, на двоих горожанок не хватает, а ты хочешь еще по литру сметаны продавать. Нет, пока руки шевелятся, надо работать. Когда уж совсем сдашь, тогда другое дело. Но, видит бог, нелегко приходится. По ночам пальцы ноют порою, точно вывихнутые.

Луция кончила доить, слегка шлепнула корову по боку, кинула взгляд на двери и осторожно понесла подойник со вспененным молоком к спрятанному в углу бидону, тот был опущен в землю и прикрыт досками и соломой. После каждой дойки Луция отливала туда по литру молока, а вечером, в темноте, они с мужем доставали бидон и уносили в дом. Снимали сливки, разливали молоко в посуду — на творог. Луция делала сыры, а сестра ее продавала их в Таурене на рынке.

Луция закрыла бидон крышкой, положила сверху доску, накидала на нее соломы, обернулась… и замерла.

В трех шагах стоял председатель и молча смотрел на нее. Тонкие губы Луции невольно искривились в глупой улыбке. В одной руке она держала пустой подойник, а другой ухватилась за край фартука. В голове хаотично завертелись нелепые мысли — что сказать?.. как объяснить? Сейчас он спросит, надо будет что-то сказать…

Но Юрис ничего не спрашивал, он неподвижно смотрел на Луцию. Лицо его постепенно багровело. Он перевел взгляд на подойник, который та все еще держала в руке, затем — на темный угол, откуда она пришла, опустил голову, уставился на свои ноги, словно убеждаясь, не испачкал ли их, порывисто повернулся и ушел.

Ушел! В самом деле ушел! Луция, разинув рот, посмотрела ему вслед. Как же это так? Словно стреноженная, она дотащилась до двери и выглянула во двор. Председатель был уже у ворот. Затем он скрылся за придорожными елками и снова показался уже вдали, около старой березы.

Хуже и не придумаешь. Луция почувствовала слабость в коленках, сердце от страха билось, как сумасшедшее. Она поплелась во двор и села на опрокинутый чан. Господи боже! Должна же была такая беда свалиться! И откуда он взялся? Словно гром среди ясного неба. Словно дьявол из-под земли вырос. Вот несчастье… Один бог знает, как тут выпутаться.

Старуха так привыкла к своему заветному бидону, уже годами она отливала в него молоко и даже не видела в этом ничего зазорного. Ее словно кто-то вдруг по лбу стукнул — господи боже, нас еще за воров считать начнут! Нет, нет, какие мы воры… подумаешь, грех какой — литр молочка! Ведь это совсем незаметно…

Собака подбежала, обнюхала ее и, желая, видимо, выяснить, почему хозяйка сидит так долго на скотном дворе и не идет домой, ткнулась мордой в ее руки и лизнула их теплым языком. Луция отдернула руку и застонала в голос:

— Ой, боже, ой!

А что старый скажет? Скажет, сама виновата… глаз у нее нет? Да разве могло в голову прийти, что в такую рань кто-нибудь тут шляться будет, на скотный двор сунется? Сюда годами никто ногой не ступал. Да разве беда с криком идет?

Луция, словно больная, еле встала и заковыляла к дому.

Вилкуп, узнав про свалившуюся на них беду, сначала бездумно смотрел на Луцию, словно не узнавая ее, потом выпустил из рук ботинок, который собирался надеть, и тот со стуком упал на пол. Вилкуп провел рукой по усам и растерянно пробормотал:

— Вот тебе и раз… вот тебе и раз!

Но вскоре он опомнился и спросил:

— Так ты думаешь, что он видел?

— Слепой он, что ли? — ответила вопросом Луция.

Вилкуп засуетился. Он, пыхтя, натянул на ноги ботинки и, как был, без пиджака, в рубахе, направился к двери, коротко крикнув:

— Иди же быстрей!

Луция засеменила вслед за мужем.

Около коровника Вилкуп остановился и внимательно осмотрелся вокруг — нет ли кого поблизости. Затем они вместе шмыгнули в коровник и неверными руками, с колотящимся сердцем вытащили злосчастный бидон, вылили молоко в навоз, и, пока Луция уносила посуду, муж уничтожил следы — накидал в яму, где стоял бидон, навозу, сровнял ее, убрал доски и солому.

И лишь когда все было сделано, он вышел во двор, вытер лоб и снова посмотрел в сторону дороги. Нет, никто не шел. Хорошо, что успел.

— Поди знай, куда побежал? — озабоченно спросила Луция.

— Куда побежал? За свидетелями, конечно, — пояснил Вилкуп. — Придет с целой оравой. Ты тогда только держись. Скажешь — знать не знаю и ведать не ведаю. Никакого я молока не отливала и не прятала… Ты доишь коров, разливаешь все молоко по бидонам, что у порога стоят, и все тут. А в угол ты по своей надобности ходила… уж этого тебе никто запретить не может.

— Господи боже, но он ведь видел, — жалобно сказала Луция. — Когда я все это делала, он там стоял как столб.

— Один он ничего доказать не может, — не уступал Вилкуп, — чтобы доказать, нужны свидетели. А без свидетелей он тебе ничего не сделает. Таков закон. Скажешь — ничего не знаю, и плевала ты на него.

— О боже, о боже, — запричитала Луция, — не кончилось бы это бедой, могут еще к милиционеру отвести. Знала бы я…

— Тьфу, тьфу, тьфу! — трижды сплюнул Вилкуп и приглушенным голосом сердито прикрикнул на жену: — Перестань ныть… как дурная! Подавай сейчас же завтрак, мне молоко везти надо.

При одном упоминании о молоке Луцию замутило. Ух, унесла бы его нечистая сила! Она подала на стол каравай хлеба, мисочку с маслом и тарелку с зажаренной вчера свининой. Она и себе отрезала ломоть хлеба, намазала на него сала, но с трудом проглотила несколько кусочков. Еда казалась безвкусной. Луция ежеминутно припадала к окну и смотрела на дорогу.