— Ну, Гоба, если ты нам пол-литра поставишь, то дом твой будет совсем как новый, — сказал один из мастеров. — Одни стены останутся, все остальное на честном слове держится. Дунет ветер посильней — и крыша рухнет.

Обе малышки, Марите и Инесе, сидели на пороге клети с ломтями хлеба в руках. Им запретили подходить к дому — как бы доска или какой обломок на голову не свалились.

Терезе собиралась на луг. Из-за переноски вещей она задержалась, и теперь приходилось спешить. У нее с сердца словно камень свалился. Теперь уж не надо гадать: остаться в «Силмале» или перебраться в Таурене, куда ее звал брат покойного мужа, — он обещал ей с девочками комнатку в своем домишке. Обещал и на работу устроить. Весной Терезе уже совсем решилась переехать в Таурене. Но не так-то просто бросить эту старую развалину. Тут, как медленная речка, протекла вся ее жизнь, тут она бегала по зеленой мураве босыми, потрескавшимися ножками, тут она изо дня в день черпала из старого колодца воду и обросшей ивами тропинкой спешила в поле и на луга; там, за купой берез на пригорке, у дома, она когда-то каждый вечер после захода солнца встречалась с Мартынем Гобой. Тут родились и росли ее дочки, тут ее Мартынь доживал свой последний час. У Терезе вырвался вздох… И как хорошо, что не придется ничего бросать, что можно остаться и каждое утро видеть ряды старых серебристых ив, а за ними — крыши усадьбы «Вилкупы», и дальше — полосу почти черных елей, огибающую всю Силмалу.

Работа… Работы Терезе не боится, даже самой трудной… Сил у нее еще хватает, никогда она не искала легкой жизни. Были бы жилье и заработок.

— Вам там копейки достаются, — сказал шурин. — Разве на это проживешь? С такого корабля бежать надо, и чем скорее, тем лучше…

Конечно, если ты получаешь по семнадцати копеек на день, руки опускаются. Многие за эти годы побросали свои дворы и ушли — кто в Таурене, кто даже в Ригу. А иные уклоняются от работы в колхозе, ходят за своей скотинкой и птицей, возят на рынок мясо, сметану, яйца. Потому в колхозе и работать некому. Но что делать, работать надо, доживем еще и до лучших дней.

Видать, новый председатель совсем другой закваски человек — разве старый когда-нибудь догадался бы посмотреть, как живет вдова с двумя малыми детьми? Тому вообще на все плевать. Были бы бутылка на столе да кто-нибудь из приятелей рядом. Если козла когда-нибудь огородником назначали, то это сделали, когда Мачулиса председателем поставили. Недаром старый Брикснис все о своем приятеле жалеет. Теперь и самого с бригадирской должности погнали… Хваткий парень этот новый…

И, выйдя на пригорок, Терезе еще раз с благодарностью оглянулась на мастеров, сдиравших прогнившую дранку с крыши.

Издали Терезе увидела выходивших на дорогу Марию Себрис с дочкой. Она прибавила шагу и догнала их.

Виолите Себрис очень походила на мать, глаза у обеих были совершенно одинаковые. Только у матери серьезные и немного грустные, а у дочки — точно синие огоньки.

Мария Себрис так же любила книги, как и дочка. Еще в молодости ее томила какая-то непонятная тревога. Хотелось учиться, но дальше начальной школы пойти не удалось. Она мечтала уйти от трудных будней, вырваться куда-нибудь, найти другую жизнь — интересную, красивую, умную. Мечтала попасть в Ригу. Казалось, только она очутится в этом городе, как перед ней распахнутся ворота счастья и она войдет через них в новый мир. Но попасть в Ригу не удавалось. Только позже, когда Мария уже стала женой Петериса Себриса, молодой муж повез ее посмотреть столицу. И Мария впервые в жизни побывала в опере. Ставили «Травиату». После спектакля Мария вернулась на заезжий двор точно больная. В душе ее снова пробудились приглушенные тайные мечты.

«Если б я могла так, если б я могла так», — думала она с болью в сердце, лежа рядом со своим молодым мужем и ощущая его жесткую руку. Она не сказала ему ни слова, только всю ночь пролежала без сна, чувствуя себя несчастной.

Конечно, в жизни все проходит и все может переболеть. Улеглось и беспокойство Марии Себрис. Но когда у нее родилась дочка, она назвала ее Виолеттой.

Теперь Виолетта, или Виолите, уже выросла и, кажется, унаследовала беспокойный склад души, порывистый характер матери. Влечение к песням и театру у нее, наверно, тоже от матери. Когда в Доме культуры давалось какое-нибудь представление, девочка всегда была тут как тут.

— Я тоже буду играть в театре, — сказала она матери.

Та грустно улыбнулась.

— Посмотрим, посмотрим, Виолите.

Терезе догнала их и пошла с ними.

— Ты слышала, на ферме опять откормок околел. У Цауне. Этим летом — уже третий, — рассказывала Мария.

— Так у нее до осени все свиньи околеют! — воскликнула Терезе. — Убытку-то сколько!

— Ей и дела мало, сунет что-нибудь в корыто, а сама на кладбище… Разве можно так за скотиной смотреть?

Из-за прикрытого кустами поворота дороги навстречу им выскочил велосипедист.

— Председатель, — увидела его первой Терезе.

Поравнявшись с женщинами, Бейка соскочил с велосипеда. Лицо его было мрачным и злым.

— Послушайте, Мария, — сказал он, — вы можете принять свиноферму? Немедленно… Сейчас же… сегодня?

Мария смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Я? Свиноферму?

— Дольше терпеть нельзя, — продолжал председатель, с трудом скрывая злость. — Она загубит нам всю ферму. Даже ветеринара не позвала, бросила свиньям дрянь какую-нибудь… Вы, Мария, должны взяться, другого выхода нет!

Мария беспомощно развела руками:

— Как же это? Мы ведь договорились об огороде…

— А что делать со свиньями? — нетерпеливо перебил он. — Ведь кто-нибудь должен взяться. Или, может, мне самому ходить за ними? Или пустить их в лес — пускай бегают, как дикие.

Бейка был огорчен до крайности. Когда он доставал папиросу, у него дрожали пальцы. Мария вздохнула:

— Было бы чем кормить… немного мучицы или картофеля…

Юрис с укоризной посмотрел ей прямо в глаза.

— А если нет, что тогда? — спросил он вдруг совсем тихо. — Неужели мы до осени не дотянем? Неужели не выдержим?

Терезе, неожиданно для себя самой, заговорила:

— Если уж некому их взять… то, может, я могла бы?

Юрис Бейка вскинул голову, и глаза его посветлели:

— Вы хотите, Гоба? Вы согласны?

Терезе уже не могла отступить. Она только опасливо спросила:

— Но где их держать у меня?

— Пойдемте сейчас же назад — посмотрим, что можно сделать!

К вечеру все было сделано — корова Гобы перекочевала из хлева под навес, плотники сделали перед хлевом загон, смастерили корыта, поставили их в сарайчике — хлев оказался слишком тесным.

— Это все временно, — сказал Бейка. — До зимы устроим настоящую ферму.

— Что это он горячку порет, — пожимал плечами Межалацис, перевозя вместе с Альбертом Брикснисом корм из «Цаунитес». — Как на пожар! Подумаешь, свинья подохла!

— Не имеет она никакого права подыхать, — посмеялся Брикснис, — колхозным уставом не предусмотрено.

— Из-за одной свиньи столько шуму. Можно было все помаленьку… — возмущался Межалацис. Но Юрису в глаза никто ничего не сказал.

А Терезе Гоба сама не подозревала, какую она взяла на себя ответственность. В первую минуту она не видела ничего особенного в уходе за свиньями. Но вечером, когда она, покормив с трудом все стадо, остановилась у двери, прислушиваясь к хрюканью дравшихся за скудный корм свиней, ее охватили глубокие сомнения: надо ли было браться? Но было уже поздно.

В тот же вечер Брикснис зашел к Межалацису, и Дарта поставила на стол кувшин сбереженного еще с Янова дня пива. Пиво отстоялось и было крепким. Мужчины выпили, поговорили о хозяйственных делах. Брикснис собирался послезавтра в Таурене — на рынок, кроме того, он хотел еще подыскать себе сапоги — он увлекался ловлей раков, а в этом году они в Мелнупите ловились совсем неплохо.

— Я теперь не жалуюсь, — начал хвастаться Брикснис, опрокинув стакан пенящегося пива. — Сам себе хозяин. Если этот молокосос думает, что насолил мне — снял с бригадиров, то сильно ошибается. Мне это на руку.