— Конечно, родная, мы всё преодолеем, — он обхватил запястья девушки, легонько надавил на браслет, активируя только ему известное заклятье. — Я чувствую твою силу, верю, что ты справишься. Главное — и ты верь в себя, ведь ты уникальная, неповторимая, невозможно прекрасная и сильная, моя девочка, — он притянул руки Моники к губам, легонько коснулся кожи рядом с браслетом и выдохнул слово-активатор. — Я люблю тебя и готов доказывать тебе свою любовь до конца своих дней.

Ника покрутила головой, поймала несколько взглядов, в каждом из которых было что-то новое. Динстон уже не злился, не показывал недовольство — он ликовал, на его лице так отчётливо проступало торжество, что не заметить было сложно. Эрнард будто встрепенулся, очнулся от полусна, в котором находился последние пару дней: вялость исчезла, а на её место вернулись привычные эмоции — неуместное веселье и наигранная театральная торжественность. Татия будто только этого и ждала — вытянувшись в струну, она встала в стойку, как гончая, ожидающая команды от хозяина. И это удивило Монику больше всего — она-то считала бывшую подругу предательницей, а оказалось, что она всё это время играла на их стороне.

И только Инес чувствовала себя не так раскованно: она сжалась, закусила нижнюю губу и прижала подбородок к груди, исподлобья глядя на Кевана. Ника обернулась к брату и успела заметить, как жадно он впился взглядом в лицо наёмницы. Оставив эту загадку на потом, девушка прошла мимо Татии, поравнялась с Кеваном, а после и с Витторио Гвери, не вздрогнула, когда дверь камеры захлопнулась за её спиной, и зашагала вперёд по длинному коридору, ощущая между лопаток дуло револьвера.

Пусть они считают, что она сдалась и идёт добровольно на смерть, словно мученица или «овца безвольная», как сказал Кайдо. Пусть ликуют и торжествуют, но она, Моника, знала, что теперь сумеет не только постоять за себя, но и отомстить за всё: за похищения, за свои слёзы, за тех, кто сам не может отомстить. Она знала, что никакие стены не сумеют удержать сырую магию, которая вьётся вокруг обручального браслета и зеркала, закручиваясь тонкими жгутами силы. Нужно лишь дождаться правильного момента, а когда он наступит… темница Храма правосудия, наводящая ужас на половину Рилантии, падёт, словно карточный домик, расплавится горячей лужицей, как фигурки из янтаря для игры в дорелль.

Ника ожидала, что её приведут в кабинет верховного безмолвного судьи, но вместо этого её заставили спуститься на один этаж, а затем и ещё ниже. Подземная часть темницы Храма правосудия выглядела почти так же, как та, в которой девушка провела последние сутки: серые мраморные стены, тишина, от которой гудит в ушах, и безмолвные исполнители — по одному на коридор. Очередной безмолвный проводил взглядом странную процессию и вернулся к службе — тяжкая, наверное, работа — стоять часами в пустом коридоре и охранять намертво запертые камеры.

Только теперь Моника заметила, что двери они замурованы — ни дверей, ни петель, только маленькое окошко вверху и щель для подноса с едой на уровне пола. Сглотнув вязкую слюну, девушка прочистила горло и судорожно вздохнула. Хватит ли её сил для того, чтобы разрушить эти стены? А если она не справится, что будет тогда? Инес наверняка сумеет выбраться, Эссуа Маранте вызволит её, это было очевидно с самого начала. Динстон тоже что-то придумает, Эрнард — этот везде успеет пролезть, с его-то привычкой всюду совать нос.

Арнан беспокоил Монику больше всего. Вдруг он откажется бежать вместе с Динстоном? Решит, что обязан спасти невесту и примется сражаться с каждым встречным безмолвным исполнителем. И ладно бы только с ними — те хотя бы воины ближнего боя, пусть и тренированные — их он сумеет одолеть, а вот стражники носят пороховое оружие, и с ними Арнану лучше бы не встречаться в одном коридоре. Эти картины так отчётливо проступили в голове Моники, что она почти наяву увидела, как падает Арнан, сражённый безжалостной пулей.

— Заходи внутрь, — голос Витторио Гвери заставил девушку вздрогнуть от неожиданности — она уже почти оплакивала любимого, а оказалось, что всё это лишь воображение.

— А уютненько тут. Это ваш рабочий кабинет? — нервно спросила Ника, оглядевшись. Камера была такой же по размеру, что и на верхнем уровне, но здесь явственно ощущался дух смерти — ни единого жилого запаха, изморозь по углам и ледяной пол, холод от которого проникал сквозь толстую подошву ботинок. — Вы бы хоть картину на стену повесили или ковёр на пол постелили — так и пальцы отморозить недолго.

— Ты, смотрю, уже попривыкла здесь, разошлась, — недовольно прошипел Витторио. — Где же стеснение и страх, подобающие юной благовоспитанной аристократке?

— В прошлой камере остались, там хотя бы не так холодно, да и компания получше была, — пожала плечами Моника, понимая, что дерзость вызвана нежеланием показывать свою слабость. Кажется, теперь девушка начала понимать, отчего мужчины так часто шутят в самые неподходящие моменты.

Витторио махнул рукой одному из безмолвных исполнителей, и тот скользнул в камеру тихой тенью. Ника отшатнулась, но крепкая рука удержала её на месте. Безмолвный сначала обшарил карманы девушки, затем стянул с неё плащ и сложил в него оружие, которое Моника так старательно рассовывала по карманам в лавке Иге. В какой-то момент капюшон слетел с безмолвного исполнителя, а Ника удивлённо выдохнула — да это ведь женщина, молодая и даже довольно симпатичная. Процедура досмотра стала чуть менее унизительной, но только до того момента, когда безмолвный исполнитель не стянула с шеи Моники цепочку с зеркалом и обручальный браслет с запястья.

Сырая магия из артефактов впиталась в кожу Ники, но теперь она казалась спящей, будто в подземных уровнях темницы Храма правосудия она стала слабее или вовсе растаяла. Девушка подняла руки вверх, открыв доступ исполнителю, сжала кулаки, когда та сняла с неё и дублет. Тычковый нож, спрятанный в потайном кармане рукава сюртука, присоединился к кинжалам и кастету вместе с самим сюртуком. Опыт исполнителя по обыску заключённых впечатлял — Монике оставили только штаны, рубашку и обувь, тщательно проверенную со всех сторон.

— Ты сгниёшь в этой камере, будешь сидеть и ждать, когда я позволю тебе выйти наружу и выполнить мой приказ, — Витторио Гвери цедил слова так, словно каждый звук давался ему с трудом — он едва сдерживался, чтобы не придушить Нику прямо сейчас.

— В морозильной камере сгнить будет очень сложно, — со смешком заметила Моника, отмечая, что эта показательная храбрость даётся ей с каждым разом всё легче, будто каждый шаг на пути к отчаянию делает её сильнее. Оставшись без оружия, без артефактов и без надежды на положительный исход, девушка изо всех сил цеплялась за эту наигранную смелость, ведь больше у неё ничего не осталось. — Вы меня оттаивать будете по мере необходимости или так замороженной на свежий воздух выносить станете?

— Приличия для юной особы — главный признак воспитания, — Моника не понимала, почему её враг продолжает играть в этикет. Или ему настолько важны внешние атрибуты благовоспитанности, чтобы он мог и дальше причислять себя к высшему свету?

— Эти мундовы приличия не помогли бы мне выжить, так что тут я бы поспорила, отец, — вмешалась в этот странный разговор Татия, шагнув в камеру, после того как безмолвный исполнитель вышла с вещами Моники.

— О, Татиана, как же я жалею, что упустил возможность забрать тебя с собой, — обернулся к ней Витторио, покачав головой и цокнув языком.

— На рудники? — почти натурально испугалась Татия, обошла отца и встала спиной к Монике. — Спасибо, мне не настолько плохо в пансионате жилось.

— Закрой рот и выйди вон, — рявкнул мужчина и потянул дочь к выходу. — Мне надо переговорить с этой паршивкой с глазу на глаз.

— Ага, здесь-то стены всяко покрепче, уже не так страшно, — промурлыкала Татия, вытянула правую руку из кармана и незаметно протянула сжатую ладонь назад. Ника ухватилась за неё и почувствовала, как ей в руку перекочевал маленький шарик, наощупь похожий на одноразовый портал.