– Так и борзые пана Миклашевского тоже гнали лису.

– Но там же не было номеров с ружьями, – занервничал помещик. – Борзая сама – оружие. Она нашла, догнала и тут же удушила добычу.

– То есть задача борзой – поймать дичь, а задача гончей – загнать дичь? – уточнил юноша.

– Да, конечно, так, – отмахнулся Ханенко. – Борзая что видит, то и грызет.

У него разболелась голова, да еще эти неприятности с собакой.

– Красивая была собака, жаль ее, – тихо проговорил Василий.

– Я сам удивляюсь, – закачал головой помещик. – Бог весть откуда взявшийся припадок ярости. Как у меня духу хватило поднять ружье на ни в чем не повинную собаку?

– А где Федор Петрович? – растерялся Ханенко, когда зашел в кабинет к исправнику.

В кресле прежнего чиновника сидел молодой, коротко стриженый человек с раскосыми глазами.

– Федора Петровича от службы отстранили, сейчас идут судебные разбирательства. Теперь вот я исполняю обязанности исправника.

– Позвольте узнать, за что?

– По вашей вине, милостивый государь, при разгоне бунта в Дареевске убили много народа. Да и черт бы с ним. Батюшку убили, а он дворянин, и покровители высокие в столице у него были. Да и в епархии возмутились, самому императору прошение написали, чтобы наказать виновных. Кстати, и губернатору немало досталось из-за вас, голубчик.

– Неудобно получилось, – сконфузился помещик.

– Вам-то что, вы в стороне остались, а вот должностные лица пострадали. Да еще вот и жалоба на вас поступила от дворянина Миклашевского.

Исправник поставил на вид помещику его недостойный дворянина поступок и отметил, что обиженный Миклашевский так дело не оставит. Он уже написал письмо губернатору, а у того зуб на Ханенко имеется.

– Мне жаль, но я, со своей стороны, должен не только осудить ваш поступок, господин Ханенко, но принять соответствующие меры, – заявил чиновник.

– Может, как-то договоримся? – привычно предложил помещик.

– Нет, никак мы не договоримся. Взяток я не беру, а честно служу нашему царю-батюшке и отечеству и действую согласно букве закона.

Помещик растерянно развел руками, спина вспотела, лицо предательски покраснело:

– Ну что ж, мое дело сделано, господин исправник. Вам принимать решение.

Он не совсем понимал происходящее: еще недавно при помощи денег он мог решить любой вопрос, а тут – стена непробиваемая.

– Я хочу предупредить, что вам грозит судебное разбирательство. Посему разрешите дать совет: для вас же будет лучше, если вы незамедлительно возместите господину Миклашевскому материальный ущерб за убитого гончака и принесете ему свои извинения.

– Да у него борзые, а не гончаки.

– Как борзые? Он что, псовой охотой занимается?

– Да!

– А вы?

– Мы охотимся с ружьями.

– Вот подлец, он меня обманул?

– Получается, так, – вздохнул с облегчением Ханенко.

– Что за народ! Даже дворяне норовят обмануть – где тут правду найти! – стал возмущаться исправник. – Вы тоже, сударь, хороши, бесчинством занимаетесь по пьяному делу.

Помещик согласно кивнул.

– Найдите в себе мужество и уладьте недоразумение со своим соседом! – раздраженно заключил чиновник.

Иван Николаевич после этого решил не испытывать терпение исправника и, откланявшись, уехал. Возвратился домой недовольный и раздосадованный.

У печки хозяйничала Прасковья. Она достала железный лист, на котором выпекались хлебные булки. Составила их рядком на столе, накрыла чистым полотенцем, которое сразу же стало волглым. Обжигая пальцы, Моисей отломил румяную корочку, подул, чтобы остыла.

– Ну вот, мать, и новый хлебушек пошел у нас.

– Слава богу, – перекрестилась Прасковья. – Да только вряд ли до Рождества дотянем. Вон семья-то растет, – она, улыбаясь, показала пальцем на маленького Ермолая, лежавшего в люльке.

Тихо скрипнула дверь.

– Ты слыхала? – заговорщическим тоном проговорила вошедшая Меланья. – Глафира сказилась!

– Что такое? – удивилась Прасковья.

– Глиняную посуду разбила и чугун с картошкой опрокинула.

– Что, ухват не удержала?

– Кто ее знает, что-то неладное с ней творится.

Прасковья всплеснула руками:

– Это ж на нее порчу навели, не иначе.

– Свят, свят! – закрестилась на образа Меланья. – Не приведи господи.

– Справная баба Глашка, да видать, и на нее проруха нашла, – покачал головой Моисей.

На глаза Прасковьи навернулись слезы:

– Не дай бог, еще помрет, грешная?

– А кто знает? – тяжело вздохнула Меланья. – Это все колдуньи Луаны проделки, больше некому.

– А еще нам надо подати платить, время подошло! – вдруг спохватившись, громко произнес Моисей.

– Давай хоть на базар в Стародуб съездим – мед, молоко да масло продадим, пока коровка еще доится. А то зараз придут и все опишут, – еще не успокоившись, тихо сказала Прасковья.

– И то верно, – согласно кивнул Моисей и продолжал с наслаждением жевать душистую корочку. Но в душу закралась тоска от новых забот, и уже понурый он доедал булку.

Всю неделю Прасковья с Меланьей собирали молоко для торговли, снимали сливки, варили творог. Степан часами сбивал в бочонке масло, семье оставались только сыворотка да пахта.

Мужчины же наделали из ранее заготовленной бересты туеса, которые заполнили медом, творогом и коровьим маслом.

В воскресный день Моисей со Степаном приехали на базар. Чтобы продать побыстрее товар, глава семьи решил воспользоваться старинным купеческим заговором. Горсть муравьев положил в глиняный горшок, а на базаре высыпал их на прилавок со словами:

– Сколько муравьев в этом горшке, столько и людишек сбежится к нам еще.

И вправду, люди подходили, спрашивали: откуда, дескать, приехали, как да что. Моисей любопытствующим бойко отвечал:

– Дареевские мы. Зря хвалиться не стану, самый лучший мед у нас, масло и творог – тоже. Покупайте – не пожалеете.

Со всеми поговорил, посмеялся. Распродав все, Моисей прошелся по рядам, но нигде не задержался, лишь детям гостинцев купил, а там – уселись с сыном на телегу и домой. Понимал, что наторгованных денег на уплату податей все равно не хватит, придется не раз сюда приезжать.

Вот уже и село показалось, на улице темнело. В хатах зажглись лучины. Скрипели ворота, закрывались ставни на окнах. У ворот, словно поджидая его, в старой сермяге стоял Андрей Руденко. Не теряя времени, он открыл ворота, и телега въехала во двор. Моисей натянул вожжи, и лошадь послушно встала.

Тронул за плечо заснувшего сына:

– Степа, вставай, приехали. Беги, сынок, в хату.

Тот протер кулаками глаза, потянулся и легко соскочил с телеги. Поздоровался с дядькой и убежал. Моисей распрямил затекшие ноги и выжидающе смотрел на свояка.

– Был сегодня у меня на кузнице мужик из Лотаков, просил скоб ему изготовить на дом. Так он гуторил, что Ханенко переселяет своих крестьян к винокуренному заводу, чтоб там обживать новые деревни. И мужик тот поехал туда жить, хату стал строить, а скоб в округе шаром покати, все растащили, так он аж сюда приехал.

– Во как! С чего это вдруг? – выжидающе смотрел Моисей.

– Захотелось пану завод на всю катушку раскрутить. А для этого картошки дюже много сажать надо.

– Вон холера какая. Мало людей от водки сошло в могилу, – вдруг Моисей спохватился: – О-о! Так это что получается: новая земля – новая жизнь?

– А я тебе про что гуторю.

Оглянувшись по сторонам, не слушает ли их кто, Андрей почти шепотом стал толковать своему свояку Моисею, чтобы тот попытал счастья со своим семейством на новой земле.

– Так я же свободой своей поплачусь, – опешил Моисей. – В крепость попаду.

– Ну и что, зато земля у тебя будет, нужды ни в чем знать не будешь. А тут что? Батрачишь как проклятый от урожая до урожая, как нищий, куску хлеба радуешься. Хорошо, что меня кузница выручает. Тем более, говорят, что скоро царь-батюшка власть панов над крестьянами отменит, а ты с землей останешься. А здесь тебе не выжить.