Свеча, потрескивая, догорала последним воском. Пропел первый петух. Вдруг ребенок залился громким плачем, потом затих.

– Кажись, все получилось! – обрадованно проговорил Максим.

– Забирай парнишку, – тихо проговорила Ефросинья. – Знать, долгую жизнь проживет.

Моисей склонился над сыном. На него смотрели моргающие зеленые глазки.

– Спаси тебя бог, тетка Ефросинья! – Моисей упал на колени перед знахаркой. – Век тебя помнить буду.

Ничего не ответила старуха, только молча легла на топчан и от усталости закрыла глаза.

Моисей шел обратной дорогой, небо было ясным, морозец крепчал. Он прижимал к груди драгоценную ношу и радовался.

Так шли годы. В апреле, после того как сходил снег и начинало припекать солнце, на пригорках распускались подснежники, Моисей клал на подводу плуг, борону и вместе с сыновьями уезжал к своей деляне. Сначала он без отдыха проходил одну борозду, другую… Мокрое холщовье прилипало к спине, едкий соленый пот щипал глаза, но Моисей продолжал работать. Но в этот раз он остановил лошадь, смахнул тыльной стороной ладони пот и повернулся к Степану:

– Что-то я устал. Замени меня, Степа.

Сын встал за плуг. Высокий, жилистый, пашет и пашет. Видит Моисей, что устал сын, а виду показывать не хочет, хоть весь потом обливается. Жалко стало ему кровиночку, надо силенки поберечь.

– Тпру! – остановил он лошадь. – Надорвешься ведь, весь день впереди, отдохни.

– Сейчас, чуток еще допашу.

– Нет. Пускай кобылка немного отдохнет, и ты, сынку, отдохни, пускай тебя Андрейка сменит. Привыкай, сын, – он ласково погладил юношу по голове.

Андрей уже подрос, но телом еще был слаб для плуга.

После пахоты Моисей посадил младшего сына верхом на лошадь и поручил возить борону из березовых прутьев и дубовых зубьев. Едет Ермолай вдоль борозды, осторожно управляя конем, упаси господи отвернуть в сторону, а то, не ровен час, отругает тятя или подзатыльник отвесит.

Проехал туда и обратно Ермолай, лошадь на отдых остановил, снял его отец с лошади, разнуздал ее, насыпал из мешка в торбу немного овса и поставил перед мордой. Та стала торопливо жевать овес.

– Ну вот, сейчас подкормим лошадку, отдохнем и опять за работу возьмемся, – устало проговорил Моисей. – А пока давайте сами чего-нибудь перекусим.

– Тятя, да чаго ж мы раз по раз пашем и бороним одно и то же поле? – недоуменно спросил Степан.

– Эх, сынку, хлебушек особого ухода требует. О землице лучше позаботишься – она тебя добрым урожаем отблагодарит.

Он бросил взгляд на сына и подмигнул:

– Вот заведешь семью, по-другому думать будешь.

– А когда семью заводить?

– Не торопись, хомут на шею всегда надеть успеешь. А вот под овес, сынка, и одного раза хватит вспахать.

– Отчего так?

– Овес – он как сорняк, особого ухода не требует и на непаханой земле расти будет.

Часть пашни засевали весной. Особенно надо торопиться с посевом льна, чтобы уберечь всходы от льняной блохи. На другой день после пахоты насыпал Моисей в полотняную сумку семена, надевал ее через плечо и старших сыновей, Степана и Андрея, привлекал к работе. Пойдут дружно разбрасывать семена по теплому и влажному полю, а Ермолай на лошади тянет борону и заглубляет семена в землю. Закончат сеять лен, сеют гречу, просо и коноплю. И так всю весну.

Ермолай обвел взглядом пашню и оценил проделанную работу:

– Тятя! А сколько гречи вырастет к осени?

– Как на мою думку, если посеять один мешок, то можно собрать не меньше восьми-десяти.

– Ого! – радостно удивился сын.

– Но мы не можем столько посеять, потому что столько семян у нас нет. Вот такая жизнь, сынок. То земли не хватает, то семян.

По темноте возвращались с поля домой, так как помнил Моисей заповедь отцов: весенний день год кормит.

Из Киева на каникулы приехал сын Василий. Привез студенческого товарища.

– Григорий, – представился тот помещику.

– Ах, батюшки! – всплеснула руками Татьяна Федоровна. – А я уж и не чаяла, что нынче-то приедете.

Она обняла и расцеловала сына, взяла его за руку и повела в дом. Пока шли до крыльца, несколько раз оглядывалась на его приятеля, который шел следом. Она даже всплакнула и сквозь слезы, всхлипывая, прошептала:

– Худой-то какой, в чем только душенька держится. Все небось учился, все силенки потратил. Но ничего, ничего, откормим тебя за неделю.

Они прошли в гостиную.

Ханенко опустился в кресло и некоторое время молчал, глядел то на сына, то на его приятеля.

– Давайте располагайтесь в комнатах! – радушно предложила Татьяна Федоровна. – И идем ужинать.

Вечером после трапезы, немного захмелев от водки, Ханенко неожиданно завел разговор о делах. О том, что бурмистр молодец, не церемонился с крестьянами, а быстро переселил половину деревень на необжитые земли.

Василий понимающе кивал, а потом повернулся к своему приятелю:

– Ты, я знаю, все за волю крестьян разговоры ведешь. Почему это тебя так тревожит?

Григорий сконфузился, он не ожидал такого вопроса и не знал, что сказать:

– Видите ли, – пробормотал он, – я просто люблю людей, крестьян в частности. Мне стыдно на рабство ваше смотреть.

Василий, щуря глаза, с любопытством посмотрел на приятеля:

– Неужели ты думаешь, что так просто управляться со всем этим хозяйством: деревни, поля, конюшни, винокуренный завод и еще много всего, что не упомнить?

– Погоди! – оборвал его отец и начал внимательно рассматривать собеседника. В его глазах было так много заинтересованности, что этот осмотр выглядел нахальным. – Вот ты говоришь про волю. Как же холопы без господской заботы жить будут? Они ведь пропадут с голоду.

– Как они могут умереть с голоду, если своим трудом всю Россию кормят? Надо правду сказать. Вы знаете, что государь хочет всем крестьянам дать освобождение? Это только вопрос времени.

– Я понимаю свободу, равенство, братство, но я не могу понять, что мои петьки, еремы, гордеи, егоры – свободные граждане. Все одно пропадут, – помещик неодобрительно покачал головой.

– Новое время – новые требования. На их стороне сила. Не вечно же крестьяне в кабале жить будут. В двадцать пятом декабристы пытались изменить жизнь крестьян, но их жестоко наказали – одних казнили, других в Сибирь сослали, но скоро придут другие.

Ханенко невольно содрогнулся.

– А ты что, за декабристов и против царя?

– Я за свободную Россию, где не будет господского произвола и угнетения. Где все граждане будут свободными.

Помещик недоуменно смотрел на Григория: высокий, стройный юноша с необычайно умными глазами. Откуда у него такая озлобленность на господ и любовь к холопам?

Все уже разошлись по спальням, а Иван Николаевич все медленно ходил по комнате.

Полная луна заливала ярким светом сад, двор с раскидистой яблоней посредине, через окна проникала в дом. Ханенко остановился у окна. Свет разливался по кронам деревьев, но было видно, как ночные мрачные тени борются с ним. Задумавшись, вспомнил, как с отцом они сажали эту яблоню. Потом они с сыном играли под ней. Она была тогда молодой, а теперь она уже не та и он уже не тот.

– Пора спать! – оборвал свои думы помещик и отошел от окна, как бы отряхивая с себя воспоминания.

Утром студенты верхом проскакали несколько километров, после обеда гуляли по окрестностям фруктового сада, потом пришли на двор, где за загородкой паслись годовалые жеребята.

– Может, ты просто завидуешь моему отцу? – опершись спиной на заплот и глядя в упор на приятеля, спросил Василий.

– Нет, – строго сказал Григорий. – Отец твой хозяин хороший, и хозяйство у него дай бог каждому, я по сравнению с вами нищ и гол, как сокол, и у меня нет даже своего угла, но я вам не завидую.

Вечером Ханенко вновь начал разговор, недоуменно разведя руками:

– Ваше поведение, молодой человек, по отношению к крестьянам меня серьезно смущает.