– Так чего ж их не жаловать, когда доход ему приносят, – робко проговорила Мария.

– Кому доход, а кому страдания! – возмутилась Авдотья.

– Я был против кабаков в нашем селе. Так они их подальше от церкви поставили. Завтра я обязательно поговорю с головой, предложу создать в нашем селе общество трезвости.

– Это что такое? – удивилась Меланья.

– Это такое общество, в котором борются с пьянством. Только для его организации нужно общий сход собрать, который должен решить, как дальше жить в селе казакам и крестьянам.

С благословения батюшки Меланья, Мария и Авдотья пошли к дому головы, который жил неподалеку. Григорий Долгаль только запряг лошадь и собирался уже выехать из-за ограды.

– Эй, Григорий Ефимыч, погодь-ка! – крикнула издалека Меланья.

Услышав окрик, он остановился. Слез с телеги, поправил чересседельник, встречая нежданных гостей. В серой домотканой одежде, в соломенной шляпе, из-под которой виднелись седые волосы, невысокий, плечистый, с круглым лицом, он, широко улыбаясь, поздоровался.

Краснея и смущаясь, Меланья рассказала о выходках мужа:

– Покос наполовину выкосили и бросили, чем скотину кормить зиму будем? Помоги, Григорий Ефимыч, найди управу на мужа.

– И на моего тоже, – поддакнула Мария. – Пьет беспробудно, будто последний день живет, а дети, гляди, скоро милостыню просить пойдут. Неможно так дальше жить.

Слушая женщин, он то и дело гладил свою густую с проседью бороду, хмурил нависающие над серьезными глазами брови.

Чем дальше он их слушал, тем угрюмее и задумчивее становилось его лицо.

– А-а, понятно, бабоньки, довели вас казачки, – задумчиво проговорил Долгаль и, по-отечески улыбаясь женщинам, добавил:

– Видите, бабоньки, – он вытянул руку вверх, – небо милое, и дождичек не капает, и рожь зацветает, и ветер по ней играет, поднимая ржаную пыльцу. Вон коровушка пасется на лугу, а рядом теленочек. Солнышко над дальним лесом, оно щедро греет землю, пашню и покосы. Все родное, и все мужицкой работы требует, уже с сенокосом заканчивать надо. Серпы зубрить пора, к жатве готовиться, пашня ждать не будет. А наши казачки в пьянство ударились, как будто больше и дел нет никаких. Я их тут давеча встречал, думал: ну, балуются, с кем не бывает.

– Какое там балуются! – перебила его Меланья. – Совсем спиваются. Надо что-то делать, Григорий Ефимыч. Ты же у нас вроде как главнокомандующий.

Долгаль засмеялся в свои густые усы, распушившиеся в стороны. Ему было лестно слушать от женщин такие слова. Он вдруг размяк от их ласковых речей и присел на телегу.

– Ну Ефим, ну Семен! Что же вы творите? – стал сокрушаться он, потом встал, одернул холщовье по привычке, будто был в казачьей форме, и твердо сказал: – А вы, бабы, не плачьте, не одни вы такие, ко мне и другие приходили. Я тут решил, что пора общий сход собрать да всех нерадивых выпороть как следует, чтобы образумились и по кабакам перестали шастать. А вашим подлецам такого пропишу, что век меня помнить будут! – разгорячился Долгаль.

– Ой, правду гуторишь, Григорий Ефимыч, – запричитала Меланья. – Проучи уж их, проучи, а то совсем избаловались казаки.

– Да и крестьяне от них не отстают, – поддакнула Авдотья.

Давид Карлович, завидев Крутя, который вошел в шинок, поманил его к себе пальцем и увел за ширму.

– Слушай меня, Ерема, – зашептал он на ухо Крутю, – говорят, скоро будут общий сход собирать.

– Да слыхал я.

– Так вот, подговори своих дружков, чтобы выступили в защиту шинков. Да и сам перечь всем, кто против, убеждай, что, дескать, нужны питейные заведения. Как, дескать, на Руси без них? А я уж постараюсь вас отблагодарить. Неделю гулять задаром будете. Понял?

– Понял, пан, – обрадовался Еремей, – не сумлевайтесь, я уж постараюсь. Только и вы потом про меня не забудьте.

– Не забуду, родной! Где ж я про вас забуду? – он беспрестанно озирался, не видит ли их кто. – Что, по водке томишься? Садись, сейчас налью.

Еремей шустро выскочил из-за ширмы и плюхнулся за первый же стол в предвкушении.

– Все сволочи! Ни в ком святости нет, – заворчал Рубинштейн.

Тут он увидел, что рядом стоит половой.

– Что уши развесил? – набросился на него хозяин. – Иди отсюда, работай.

В четверг к вечеру объявили сход. Гулко зазвонил колокол.

– Что стряслось? – встревожился Моисей и прильнул к окошку.

Мимо хаты по дороге куда-то спешили мужики, о чем-то громко переговаривались. Он выскочил на улицу. Брат Иван – следом за ним.

На негнущихся ногах, шаркая лаптями по пыльной земле, шагал к месту схода казак Терещенко. Для такого случая он надел новый китель и форменную фуражку с желтым околышем, но на ногах были лапти, что противоречило военному уставу.

– О чем нонче гуторить будут, дядя Василий? – спросил Моисей.

– Не знаю, родненький! Не знаю, сход за просто так собирать не станут.

Братья пошли вместе со всеми в сторону церкви.

Большая площадь в центре села шумела, дымила вонючим самосадом, гомонила детскими голосами.

Долгаль, одетый по форме, в начищенных до блеска сапогах, обратился к присутствующим:

– Станичники! Я хотел сегодня поговорить о повальном пьянстве в нашем селе. Если так дела пойдут, казаки, то скоро нашему обществу нечем будет налоги и сборы платить. И без того всякие напасти валятся на нас – то засуха, то ливни проливные, а тут еще и пьянство одолело казаков. Только вчера полковой есаул высказывал недовольство по поводу недоимок в войсковую казну.

– Так правильно, чаго творят паны в шинках! Спаивают казаков, а кто страдает? Казаки и страдают, да их семьи, – дрожащим сиплым голосом сказал Василий Терещенко и громко закашлялся.

– Бога прогневили! – бросил в сердцах Федор Сковпень. – Молиться надобно, прощение вымаливать!

– На бога надеешься? – перебил его глухой бас Демьяна Руденко. – Самим надо что-то делать. Нашим панам все мало. Винокурен настроили, теперь в каждой деревне шинки открыли, народ спаивают!

Он пришел сюда прямо из кузницы. Его большие руки были измазаны сажей, седые волосы взлохматились, одну руку он держал за спиной, а другой нервно теребил большую бороду, упершись взглядом в землю перед собой.

– Совсем народ распустился – безобразие! – вновь вступил Терещенко. – Порядку настоящего нет.

– Сельчане! – выкрикнул Харитон Кириенко. Сняв с головы фуражку и одернув китель, он сделал несколько шагов вперед и повернулся лицом к народу: – На кой ляд нас приписали к этому шинку? Чтобы выпивать свою норму каждый месяц? А кто за нас работать будет? Не можем так дальше жить. Да и не хочу я свою башку дурманить этим зельем – я на сына-то управу найти не могу.

Страсти разгорались. Сход шумел.

– Так недобранные деньги кабатчики взимают с нашего общества по полной, – отчетливо и резко прозвенел голос Григория Долгаля. – Ежели так дела пойдут, мы разоримся.

Его подбородок слегка подергивался от волнения, глаза быстро и внимательно скользили по лицам односельчан.

– Совсем совесть потеряли! – рассудил Демьян Руденко. – Уходил на войну, ведро сивухи стоило три рубля, вернулся – продают уже по десять. Из чего ее делают, не понять, да только эту сивушную отраву пить невозможно.

– За наживою все гоняются, шинкари проклятые! Креста на них нет! Сволочи! – не унимался Харитон. – А крестьянского живота им не жалко.

– Да чтоб вы пропали! – сердито плюнул на землю Терещенко. – Хватит кормить дармоедов, треба бойкотировать торговцев.

Община дареевских казаков была настроена против шинков Ханенко не столько из-за денег, сколько из принципа. Трудолюбивые односельчане видели, как их земляки, будь то казак или крестьянин, один за другим спивались, пополняя ряды горьких пьяниц, которым уже ничего, кроме водки, было не надо.

Слово взял бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Для него это было первостепенным и важным делом. В его обязанности также входило приглядывать за работой винокуренного завода и шинков по всей округе. И если сегодня что-то пойдет не так, то помещик с него шкуру спустит в первую очередь. Прижавшись к нему, как бы ища защиты, стоял хозяин шинка Давид Карлович Рубинштейн.