На следующий день, встав рано утром после бессонной ночи, Ханенко приказал кучеру запрягать и, наспех позавтракав, отправился в уезд к исправнику.

Кучер усердно гнал лошадей, и кибитка пана ехала довольно быстро. Возницу же звали Петром, это был плотный, остриженный под кружок мужик, верой и правдой служивший хозяину. Ханенко всегда брал его с собой на охоту, и там кучер был на равных с помещиком. Сидел за одним столом, да еще и водки выпивал. Пан его звал Петрухой, хотя присущая тому внешняя солидность более чем гармонировала с его полным именем – Петр Георгиевич.

Василий проснулся, ярко светило поднимающееся над лесом солнце. В доме было шумно. Горничная, улыбаясь и что-то мурлыкая себе под нос, сообщила:

– Ваш папенька вроде как в уезд уехал.

Василий всегда радовался, когда отец куда-нибудь уезжал, как, впрочем, и вся домовая челядь, потому что суровость и постоянное внутреннее раздражение пана пугали окружающих. В любую минуту он мог вспыхнуть и накричать на человека за малейшую провинность. Неудивительно, что после сообщения горничной им овладело чувство легкости.

– Зачем он в уезд поехал?

– Не могу знать, барин, – ответила, пожимая плечами, девушка.

Василий быстро оделся и вышел во двор.

День был ясный и светлый, после недавнего дождя ярко зеленела трава, под крышей летали ласточки в заботе накормить птенцов. За плетнем на поле паслись сытые и лоснящиеся на солнце лошади. В это время во дворе никого не было, люди были заняты работой.

Из полуоткрытого окна кухни доносился аппетитный запах жареных котлет.

– Василий! – раздался из окна столовой громкий голос матери. – Иди завтракать.

За столом он с беспокойством спросил ее:

– А что, правда казаки хотят нас разорить и по миру пустить?

Мать недоуменно посмотрела на сына:

– Какие глупости ты говоришь, – и, тяжело вздохнув, продолжила: – Твой папенька не позволит кому-либо разорить нас, даже не думай об этом. У него сила и власть есть, чтобы найти управу на завистников и бунтовщиков.

На крыльце уездного управления стоял невысокий сутулый человек в зеленом сюртуке. Помещик от неожиданности вздрогнул. В незнакомце он узнал соседа, пана Миклашевского.

«Интересно, по каким делам он тут околачивается», – подумал Ханенко. А подойдя ближе, поздоровался.

Миклашевский сдержанно улыбнулся, уважительно кивнув.

У него было гладко выбритое болезненное желтое лицо.

– Погода нынче прекрасная, – протянул он, внимательно разглядывая Ханенко. – Кататься изволите?

– Да помилуйте! – возмутился помещик. – Не до развлечений мне.

– Наслышаны о ваших неприятностях. Что ж вы, батенька, хотели – половину губернии споили. Вот народишко и поднялся на дыбы.

Глаза Ханенко забегали, потом налились кровью, и он сжал кулаки. Миклашевский же продолжал:

– Торговали бы маслом да молоком, и проблем бы у вас не было.

– Милостивый государь! – раздраженно проговорил Ханенко. – Позвольте вам дать совет: не суйте свой нос в чужие дела!

– Ну, как хотите.

Резко открыв дверь, Ханенко вошел внутрь.

Широкоплечий, приземистый, страдающий одышкой исправник сидел за большим столом и пил воду из глиняной кружки.

– Спивается народ! – с укором промолвил он, тяжело дыша.

– Да и черт с ним. Тебе-то какое дело до народа? Казну государеву наполнять нужно, а народ никуда не денется. Вон на Крымской войне сколько людей погубили, от водки столько и за десять лет не умрет.

– Так-то оно верно, но не по-христиански.

– На вот тебе, Федор Петрович, подарочек, – с ухмылкой произнес Ханенко и сунул в руки тому сверток с ассигнациями, завернутый в холщовую тряпицу.

– Благодарствую, Иван Николаевич! – бодро вскочил исправник и крепко сжал руку помещику.

Анна долго сидела на лавке, прикрыв глаза, думала она про сыновей, про снох, про внуков. Потом медленно поднялась и подошла к киоту. Она молилась и просила Богородицу, чтобы наставила их на путь истинный, не дала сотворить плохое. Просила поспособствовать в том, чтобы сыновья и снохи меж собой не ругались, а еще – в том, чтобы все труды, на которые они с Харитоном жизнь положили, не пошли прахом, а наоборот, приумножились.

Какие еще могут быть думы у матери?

Скрипнула дверь. Вошел Харитон, держа в руках уздечку.

– Ума не приложу, что с ним делать? Я его ругал, Василий бранился с ним, на сходе выпороли прилюдно. Ничего не понимает… – горько вздохнул он.

Анна вздохнула так же тяжело, но попыталась утешить мужа:

– Ну не все у нас плохо. Старший-то сын работящий, хозяйство на нем держится, Иван от него не отстает. Вот младший попал в лапы сатаны, и ничего с ним сделать не можем.

Она скорбно покачала головой, в недоумении развела руками и села на лавку.

Лицо Харитона приняло озабоченное выражение.

– Да, женушка, – он сглотнул слюну, чтобы смочить возникший ком в горле. – На все божья воля. Родила их одна мать, росли в одной семье, да вот только в одних детях находим утешение, а в других – печаль.

– Да, распустился сынок.

По лицу Харитона покатилась слеза, он хотел что-то сказать, но только опустил глаза в пол и вышел из хаты. Постоял еще некоторое время за дверью, покачал в раздумье головой и проговорил:

– Не теряй меня, Аннушка, пойду я к богомолу, надо мне шкуры овечьи, как-то спихнуть.

– Дома ли хозяин? – спросил Харитон, войдя во двор к Федору Сковпню.

– Пречистая Дева Мария! – всплеснув руками, от неожиданности вскрикнула Ефросинья. – Максимка, зови отца, скажи, сусед дядька Харитон пришел.

Максим железным резцом вытачивал круглую чашку из липовой заготовки. Младший брат Антон вертел колесо, приводя в движение болванку. За ним внимательно наблюдал сын Максима – Гришка. Они всей семьей делали посуду: чашки, плошки, блюда. Работать на таком станке много сил и смекалки надо.

Здесь же Ефросинья красила изделия. Это была невысокая худая женщина с черными как смоль волосами, которые она укрывала платком. Рукава ее полотняного платья обычно были закатаны до локтей, обнажая узловатые руки с синими жгутами вен. Эти руки и кистью ловко орудовали, и младенцев укачивали…

Заметив пришедшего, Максим остановил станок, поздоровался и вмиг скрылся за углом дома.

– Кого там нелегкая принесла? – донесся тут же раздраженный голос Федора.

Сын приглушенным голосом пытался ему что-то объяснить.

Вскоре из-за угла показался сам хозяин.

– Кажись, ты на ярмарку собираешься? – спросил Харитон.

– Кто ж табе уже донес? – насупив брови и глядя исподлобья, отозвался Федор. А оглянувшись на станок, сварливо сказал: – Сын, ты почему болванку криво зажал?

– Сейчас, тятя, поправлю, – отозвался Максим.

– Ну вот что с ним делать, хоть кол ему на голове теши, все по-своему норовит сделать!

Было в Федоре что-то раздражающее, неспокойное, он то и дело нервно теребил свою рыжую с проседью бороденку, хмурил брови.

– Уж коли ты в Стародуб едешь посуду свою продавать, просьба у меня к тебе будет, – сказал Харитон.

– Какая?

– Возьми мои овечьи шкуры, там попутно их и продашь. А то я их еще по зиме выделал. Не пропали бы…

– А много ли их у табе?

– Да две всего.

– Ну, двух-то я соглашусь отвезти. Только я в Клинцы поеду.

– Зачем так далеко? В два раза дальше. Там что, ярмарка другая?

– Ярмарка, может, и такая же, только мне в Клинцы надобно.

– Ну, считай, сговорились, – с легкой усмешкой заключил Харитон.

Федор отстранился от станка и повернулся к соседу.

– Сказано в Писании: всяк человек человеку помогать должен. И господь нас к этому призывает. Но с бритобородым и со всяким табашником дружить не буду. Хоть ты и щепотник, табе я уважаю, тащи свои шкуры.

Со скрипом открылась дверь хаты, в проеме показалась Мария и поставила на крыльцо полное ведро помоев.