– Ха! – злорадно ухмыльнулась старуха. – Вот уж эта Глашка, не баба, а бестия, многие в селе на нее обижаются.

Она покряхтела, подымила трубкой и, взглянув исподлобья на притихшую Авдотью, скрипучим голосом проговорила:

– Ладно, так и быть, помогу я тебе. Иди домой. Только завтра принеси мне фунта три гречи, а то нам совсем жрать нечего.

Авдотья, не отрывая взгляда от мерцающих в печи углей, медленно встала и, повернувшись к двери, вышла из хаты.

Дома она долго мыла руки и лицо. И все никак не могла отмыть. Ей казалось, что она покрылась слоем грязи и пыли в хате колдуньи.

Уже и ночь наступила. Пришел сын, попил молока и улегся на полатях, а она все сидела за столом, сцепив перед собой руки. Перед глазами время от времени возникал образ старухи с трубкой, грязные дерюги и закопченные стены хаты. Уже было ближе к полуночи. Авдотья не на шутку встревожилась, но наконец заскрипели ворота, и телега медленно въехала во двор.

– Ну, слава богу, – перекрестилась она и стала накрывать на стол.

Еремей долго мылся на улице, потом вошел в хату.

– Что случилось? – ехидно спросила она.

– У телеги колесо отвалилось и ось сломалась. Хорошо, Моисей Кириенко следом ехал, помог, не бросил в беде. Пока новую делали, ночь пришла, – хмуро ответил муж.

– Садись, ешь.

Еремей ел молча, она сидела напротив и смотрела на него.

– Ну, рассказывай, что у тебя с Глафирой, – нарушила молчание Авдотья.

Еремей перестал жевать и напрягся в ожидании.

– Какой Глафирой?

– Надо же, он Глафиру не знает!

– Что ты выдумываешь? Мне только этого не хватало.

– Я тебя со временем и сама бы уличила, но спасибо, добрые люди подсказали.

Еремей продолжал молча есть.

– Ты что, оглох?

– Что ты ко мне пристала, как банный лист? – попытался возмутится Еремей.

– Думаешь, никто не видел, когда ты к ней приставал?

У Еремея похолодел затылок. Он поднялся с лавки и посмотрел жене в глаза, пытаясь понять, что она от него хочет.

– Ну, было один раз, выпивали за поскотиной, так все там были, и Ефим, и Степка.

– Сегодня к колдунье ходила, – с издевкой проговорила Авдотья.

– Зачем? – удивился Еремей.

– Порчу навела на твою Глашку.

– Тьфу! – сплюнул он. – Ну и дура!

На следующий год весной бурмистр приехал в деревню Михайловка, встал в центре и повелел той половине, что по левую руку, оставаться на месте, а той, что по правую, переселяться в сторону Ларневска. Против пана не попрешь. Разоренные, ревущие от безысходности люди двинулись на новые земли и стали строить деревни Ивановка и Ермолинка.

Потом появились деревни Кибирщина и Чиграи. Как и ожидалось, земли здесь были пустые, в основном суглинистые и окружены болотами, поэтому богатых урожаев ждать не приходилось. Но других свободных земель в округе просто не было.

Подрастали дети у Моисея и Ефима; не успеешь глазом моргнуть – и их отделять придется. А земли у братьев совсем ничего, одна десятина на две семьи. Как детям жить-то потом? Чем семью кормить, скотину?

Как и всякий крестьянин, тешился Моисей одной мыслью, что придет когда-нибудь день и будет у него и его семьи большой надел земли, в несколько десятин. И ничего больше не нужно будет ему ни от царя-батюшки, ни от казачьего старшины. Тогда станет он жить в достатке и работать в удовольствие, исправно уплачивая налоги в государеву казну. Только крестьянин знает, каким трудом достается урожай. Для этого нужно каждый день вставать до восхода солнца, работать до изнурения в поле и ложиться после захода солнца. Моисей хорошо знал цену своему труду и старался приучать детей к тяжелым крестьянским будням.

Наступило долгожданное время пахоты. Моисей с Ефимом готовились к выезду в поле. Сновавший туда-сюда Степка нетерпеливо спрашивал отца:

– Тятя, с тобой можно в поле?

Моисей отмалчивался.

– Видал каков? – усмехнулся Ефим, запрягая рыжего мерина. – Молодец племяшка.

Степан, старший сын Моисея, был высок под стать отцу и в свои семь лет выглядел взрослее.

Моисей стаскал на телегу необходимую поклажу: соху, борону, веревки. Оттащил в сторону прясло плетня.

– Выезжай! – крикнул он брату.

Ефим глянул на оторвавшееся от края горизонта солнце и натянул вожжи.

– Но! – громко вскрикнул он, и мерин легко вышел из ворот.

Моисей поставил на место прясло плетня и запрыгнул в телегу.

– Опаздываем, братка, уже солнце высоко, – с досадой сказал Ефим.

– Ничего, пока доедем, земля прогреется.

– Тятя, тятя, возьми в поле, – не унимался Степка.

– Ладно, садись! – согласился Моисей, подвинулся, давая место сыну. – Когда-то и тебе надо в поле съездить, поглядеть. Как-никак, первую борозду сегодня пахать будем.

– Ты хоть шапку надень, – спохватилась Прасковья. – А то голову напечет.

– Беги за шапкой, – скомандовал Моисей сыну.

За селом мерин копытами поднимал пыль, пахло прошлогодней травой. Солнце пригревало все сильнее. Весеннее время – самое дорогое, весенний день год кормит.

В лесу вдоль дороги бродила худая женщина в сером платке, с горбатым носом и морщинистым лицом. Рядом с ней стояла девочка в старом поношенном холщовье.

Вытянув шею, Степка вглядывался в лицо девчонки. Глядя на любопытного пацана, она заулыбалась, глаза засветились добротой. Но тут старуха взяла ее за руку и повела вглубь леса.

– Коренья какие-то собирают, – тихо проговорил Ефим.

– Тятя, а кто это?

– Это ведьма, сынок, все село ее знает, – хмуро ответил Моисей. – Наверное, травы приворотные собирают или коренья какие-нибудь.

– А как ее зовут?

– Луана, сынок.

– А девочку?

– Этого я не знаю, они больше с дьяволом общаются, чем с богом.

Прикрыв глаза ладонью, Моисей смотрел на квадраты наделов. Сплошным зеленым ковром поднималась озимая рожь. Убранный прошлой осенью участок ржи желтел колючей стерней. Его нужно было перепахать, чтобы под осень вновь посеять на нем хлеб и не только. Весной же нужно было посадить картошку, посеять овес, ячмень, просо, гречиху… Вон брат Иван с Калистратом пашут свой надел. Вот и их земля. Рядом с ней чернела заплата свежей пахоты.

– Молодец Максим, – обрадовался Ефим. – Не мешкает, уже вспахал свой надел.

– А я-то смотрю, его дома нет, а он, оказывается, пашет вовсю, – насупил брови Моисей и закусил ус, пожевал его и выплюнул.

– Доброе утро! – поздоровался Иван. – Земля тяжелая еще, конь устал, отдохнуть надо бы.

– Сырая, что ли? – удивился Моисей.

– Да! Рановато засуетились.

– Да уж, соскучились за зиму по пашне, – усмехнулся Ефим. – Вот руки и чешутся.

– Эй, сынок! Калистрат! Распрягай коня! – закричал он, глядя в сторону своей деляны.

Но там все безмолвствовало.

– Ладно, пойду я к себе. Неужто заснул малец?

Перепрягли коня в соху. Ефим взял его под уздцы, а Моисей встал к сохе. Мерин тронулся, и крепкий сошник мягко вошел в землю. Пласт земли, пронизанный корнями ржи, перевернулся и лег на жнивье. Ефим ровно вел коня по желтому полю. Моисей оглянулся: рядом с ним шел сын. Степан мял в руке кусок паханой земли, внимательно разглядывал его, нюхал. Взгляд его был серьезным и сосредоточенным.

К первой борозде привалили вторую, ко второй – третью. Степан с восхищением смотрел, как работает отец, как расширяется полоса пахоты.

– Тпру! – громко крикнул Ефим.

– Что случилось? – недовольно поинтересовался Моисей.

– Сюда иди.

Моисей вытер рукавом рубахи пот со лба.

– Смотри, что богомол учудил! – Ефим показал рукой на границу надела.

– Чтоб тебе провалиться в преисподнюю! – крикнул в сердцах Моисей. – Межу себе припахал. Чуть не аршин в ширину. Зачем ему это было надобно?

– Нарочно извел старую межу и к нам передвинул. Помню, еще отцы наши о ней спорили, все покою им не было.

– Зря он так сделал. Противно. Все какие-то суеверия у него в голове сидят, – не мог смириться со случившимся Моисей. – Для чего ему это нужно? Отец его был не ангел, но таких выкрутасов себе не позволял.