Харитон нашел жену и дочку. Слезы катились по его щекам, в душе он проклинал себя, что не заставил их остаться дома.

Он сидел на земле, трогал уже холодную руку жены и будто терпеливо ждал, когда она проснется. Ветер шевелил его волосы.

Ему казалось, она спит. Время остановилось. Разум отказывался воспринимать случившееся. В нем еще жила надежда: надо немного подождать, и жизнь вернется на прежнее место, и он снова услышит голос любимой доченьки Лукерьи, увидит ее ясные глаза. Харитон всем своим существом был благодарен богу за блаженный и счастливый миг, какой подарила ему Анна, когда родила раскрасавицу-дочку. Но судьба распорядилась по-своему.

Одна пуля пробила икону и грудь жены. Другая убила дочь. Усилием воли он удержал самообладание и теперь, склоняясь над женой, не понимал, зачем ей надо было идти на сход. В его глазах заплескалось безумие. Анна в предсмертных судорогах прижала к себе Лукерью, так они и заснули вечным сном. Окровавленная голова гудела и с каждой минутой становилась тяжелее. Но то, что было перед его взором, страшило больше.

Очнулся Харитон от тепла руки, что легла на его плечо. Приподнял тяжелую голову и увидел возле себя Василия Хлама. В расстегнутом до пупа мундире он стоял, широко расставив ноги, потом прохрипел:

– Глянь, вот где он отыскался! Ишь, гляделками лупает!

– Тряхни его хорошенько, чтоб в память пришел, – приказал исправник унтер-офицеру.

Два солдата, перепоясанные ремнями, сильными руками схватив Харитона за плечи, поставили его на ноги. Унтер больно толкнул в спину и требовательно крикнул:

– Пошел!

Это оживило Харитона, и он возвратился из своего забытья. Оглянувшись, еще раз посмотрел на Анну с Лукерьей и, подчиняясь воле солдат, пошел, высоко подняв голову. Небо заволокло серыми тучами, лучи солнца едва пробивались через них.

Подъехал Матвей Терещенко с дочерью. Рука возле плеча была перевязана холщовым рушником. Ему повезло, пуля прошла навылет, не задев кости.

– Где твой отец? – сурово спросил Хлам.

Не говоря ни слова, Матвей кивнул на мертвое тело, лежащее в дорожной пыли.

– Вот оно что! – громко вздохнул казачий старшина. – Видно, так богу было угодно, чтобы по каторгам не мучился православный.

Матвей с Татьяной погрузили тело отца на подводу, закрыли сверху дерюгой и направились к дому.

Следом подогнали подводу Моисей с Иваном. Бережно уложили на постеленную солому Анну с Лукерьей. Моисей поднял с земли икону. Пуля прошла прямо через младенца и грудь Богородицы. Он аккуратно положил ее на солому, в изголовье матери. Молча, понуро опустив головы, братья пошли к хате.

Приехали на телеге диакон Спиридон с двумя прихожанами и увезли в храм тело отца Дионисия.

Солдаты по распоряжению исправника, помимо Харитона, арестовали голову казачьей общины – Григория Долгаля и Демьяна Руденко. Посадили на телегу и увезли в Сураж.

Ефросинья, увидев тело мужа на въехавшей во двор телеге, опустилась на подкосившихся ногах на чурку и запричитала:

– Пресвятая Дева Мария, за что нам такое горе? Как же дальше-то жить будем?

Сыновья подхватили мать под руки, подняли и медленно повели в дом. Максим с Антоном быстро распрягли лошадь. Вышла Мария, глядя на свекра перекрестилась и заплакала.

На длинную лавку в хате положили тело отца.

Пока дети мастерили домовину, мать сидела на табуретке, прислонившись спиной к стене. Черный платок покрывал ее голову. В ее глазах застыли слезы, дряблые старушечьи губы искривились, будто в замершем крике. Никогда бы она не подумала, что так может закончиться жизнь ее мужа.

Внук Гришка тихо подошел и прижался к ее плечу.

– Не плачь, бабушка! А почему у деда рука отрублена?

Ничего не ответила Ефросинья, молчала, убитая горем.

Мария, увидев возле бабушки сына, ахнула и, подбежав к нему, схватила за руку и отвела в другой угол хаты.

– Сиди здесь и не мешай бабушке, она с дедом разговаривает.

– Не обманывай меня, дед не разговаривает, он умер.

Ханенко жил в родовом поместье, которое находилось в Городище. Эта деревня стояла в нескольких верстах от Дареевска. Очень уж роща буковая ему нравилась и речка, что из окна была видна. Да и народ здешний был проще, сплошь мастеровые, ремесленники, шорники, вроде люди степенные, а повадки – оторви да брось. Могут враз все заработанное пропить и снова упереться рогом и работать. Он и сам такой был в молодости – веселый, беззаботный, рисковый.

Войдя в дом, Ханенко громко крикнул:

– Подавай на стол!

А в комнате уже пыхтел самовар, на столе лежали свежеиспеченные пироги.

В залу вошла горничная и своими пухлыми руками стала ловко расставлять на чистой скатерти тарелки с солеными грибами, огурцами, ломтями ржаного хлеба.

– Водки неси! – приказал помещик.

Она быстро принесла из холодного подвала запотевшую четверть и рюмки.

– А где хозяйка? – сухо спросил он.

– У себя в комнате затворилась, должно быть, молится, – отвечала горничная, вытирая слезы со своего морщинистого лица.

– А! – махнул рукой помещик. – Тут хоть молись, хоть не молись, а дело сделано.

Ханенко налил чарку и опрокинул в рот, налил вторую и снова выпил залпом. Тяжело вздохнув, расстегнул рубашку на груди и сел за стол.

Горничная обильно полила сверху грибы жидкой сметаной. Иван Николаевич подцепил вилкой сочный рыжик, подержал его немного во рту и с особым наслаждением проглотил. Налил чарку водки, выпил и опять потянулся к грибам.

– Пей! – кивнул он управляющему.

Бурмистр кашлянул в кулак и пододвинул к себе рюмку. Опрокинув ее в рот, глядя в глаза Ханенко, сказал:

– Ну вот, барин, слухи впереди нас бегут. Мне тут во дворе донесли, что в Дареевске трех наших крестьян убили, пришли тоже за трезвость ратовать.

– Еще чего удумали! – возмутился помещик. – Выпороть как следует.

– Так ведь убили, барин, нет их в живых-то.

– А кого хоть убили?

– Акима Головкина с женой Фроськой и еще одного… запамятовал, не помню имени.

– Так что ж получается? Настоящая смута? Я их содержу, а они камень за пазухой прячут, так и норовят стукнуть им по темечку. Хорошо хоть, до завода не добрались, погром не учинили, а то столько убытков бы принесли.

– Я думаю, барин, наших крестьян надо расселять.

– Зачем?

– Получается, что отцы с сынами все наделы раздробили, пастбищ нет, с покосами тоже худо. Земли у каждого – с вершок. Почти всю неделю работают на ваших полях. Не то что пить – жить не на что, так из бедности им не выйти во веки вечные. Вот они от нужды дурью маются, бунты устраивают. Их надо отсюда поближе к заводу переселить: там земель свободных много, правда, земля – дрянь, болота да глина, не то что здесь. Пусть осваивают новые деревни да хлеб с картошкой на спирт растят и грошей на водку зарабатывают. Бедный крестьянин – тоже плохо для нас.

– Ишь ты! – сообразил Ханенко, глаза его загорелись. – Хорошо придумал. Молодец!

– У меня думка есть еще такая, что казаки от безысходности пойдут на новые земли. Глядишь, а нам прибыль от этого будет.

– Какая еще прибыль?

– Как какая? Землю казачкам сначала дадим в аренду, работы на новом месте прорва, они и успокоятся. А там спины не успеют разогнуть, как долги начнут копиться, – и в холопы загремят.

– Неужто добровольно в крепость пойдут?

– А как им еще выжить? Земля в округе только у вас, пан, и осталась, да и той немного.

– Пойдут, не пойдут – тут бабушка надвое сказала. Поживем, увидим.

Он соловыми глазами указал бурмистру на пустые рюмки. Тот, поняв хозяина с полуслова, схватился обеими руками за четверть и продолжал говорить:

– А за работой холопам будет не до смуты, а там, может, и вовсе схлынет крестьянский гнев. Мужицкая ярость недолга, – завершил свои размышления Богдан Леонтьевич.

– Но страшна, – с тихой грустью сказал Ханенко. – Не пойму только одного… Прежде мне казалось, что казаки и мои холопы без вина жить не могут, а они добровольно отказываются от него.