Не обошла стороной новая беда и семью Харитона. Сын Ефим, не осуществив свою мечту, не сумев отделиться от отца, разбогатеть и зажить красиво, неожиданно нашел смысл жизни в вине, пристрастился к пьянству. Сначала пил тайком, скрываясь от отца и жены, но потом осмелел, завел себе друзей из таких же слабохарактерных односельчан и стал ходить в шинок открыто. День, а то и два дома не показывался. С Моисеем не разговаривал, исподлобья смотрел на отца. Если за какую работу брался, так все недовольно бубнил что-то себе под нос, на жену и дочек покрикивал, к любой мелочи придирался.

Отец, обеспокоенный поведением сына, пытался его образумить.

– Ты чаго это моду взял по кабакам шляться? От работы волынить стал.

Ефим отвернулся, не желая слушать отца:

– Тятя, я просил отделить меня, а ты не отделил.

– Глупости болтаешь, слушать противно, – рассердился Харитон. – Вон Моисей живет и никуда не рвется. Иван, брат твой, отделился, а теперь из кожи вон лезет, да не все у него получается. Так он крестьянин от бога.

– Что ты меня с ними равняешь? Оба мордами не вышли, чтобы жить как паны. На это у них ума не хватает.

– А твоего ума только на кабак и хватает. Дурень, с голоду сдохнешь со своей ленью, – затрясся от гнева Харитон. – Ишь отделяться захотел!

Он схватил со столба пеньковые вожжи и со всего размаху ударил непутевого сына по спине.

Из хаты выбежала Меланья, заплакала, запричитала, бросилась к свекру, пытаясь остановить его.

– Уйди, дура! – закричал Харитон, а вожжи уже опустились на ее хрупкую спину.

Меланья закричала от боли и убежала обратно в хату.

Ефим подошел к отцу, взял его за руки и сильно сжал, забирая упряжь. Отошел, повесил на столб и, не оглянувшись, направился к хате.

– Но, но! – закричал ему вдогонку Харитон. – На отца руку поднимаешь?

Но Ефим уже не слушал его. Толкнув плечом дверь, вошел внутрь и, тяжело вздохнув, сел на лавку, бросил тяжелый взгляд на жену:

– Ох и загуляю я нонче, Меланья. Напьюсь за все свое горькое и тяжкое. Ох, загуляю!

– Это тебе не поможет, только еще хуже будет! – с досадой ответила жена. – Покос стоит, сено зараз сгниет в валках, а ты волынишь. Тятя злой, помощи по хозяйству никакой от тебя, и мне под запарку вожжами досталось, – Меланья подернула плечами, спину еще жгло от удара.

Но бесполезно было отговаривать Ефима: если пьянка в голову засела, не выдрать ее оттуда ничем.

Он побрел по улице. Рядом с маслобойней, принадлежащей Ханенко, стоял шинок. Это была обычная хата, только с длинной светлицей, заставленной столами. Постоялый двор в летнюю жару пустовал, только лошадь не торопясь пила воду из бадьи.

Рядом с сараем стоял воз, груженный свежим сеном. Чуть в стороне, за столом под высокими липами, сидели два мужика и тихо разговаривали. Ефим остановился и внимательно поглядел на них. «Это не нашенские», – отметил он и стал подниматься на крыльцо.

В дареевских шинках пили казаки, крестьяне, заезжие люди. Часто останавливались здесь торговцы, возвращавшиеся с ярмарок. С утра до вечера, в жару и стужу, в праздники и будни неслись из шинка смех и песни гуляющего люда, пьяный шум драк, дикие вопли допившихся до белой горячки.

Пропивших все сбережения посетителей слуги выводили на улицу и оставляли прямо у крыльца, а кого и провожали подальше от шинка и клали на траву, где перепившие страдальцы жарились на солнце или мокли под дождем. Никому до них не было дела, ведь свою норму они уже выпили и карманы у них опустели.

Светлицу в шинке серая льняная ширма разделяла на две питейные комнаты: одна служила для проезжих, другая – для местных жителей. В небольшой каморке по соседству готовили закуску, в глубине шинка в тесных комнатках стояли топчаны, чтобы посетители могли снять на короткое время покои, а перед этим поесть и выпить. В лавке, располагавшейся рядом со светлицей, можно было купить керосин, деготь, а также другой товар и различную стряпню.

Переступив порог заведения, Ефим почувствовал резкий запах табака, мыла и керосина. Два краснощеких половых в косоворотках убирались в комнате, а сам хозяин – долговязый, в пенсне, с залысиной на бритой голове, в синей сатиновой рубахе – считал деньги, сидя за прилавком. За ним на полках стояли большие бутыли с вином и медовухой, графины с водкой, посуда. Звали хозяина шинка Давид Карлович Рубинштейн.

Увидев гостя, он, смутившись, неловко смял купюры, сунул в карман и быстро выпрямился. Сняв пенсне и слегка щурясь, радостно оскалил зубы, приветствуя старого знакомого.

– Проходи, садись, родимый. Давненько ты у нас не был.

Затем вежливо усадил гостя за стол рядом с Еремеем Крутем, неказистым мужичком в драной рубахе и поношенных штанах, с бритой головой и пышными соломенными усами. Еремей был частым гостем в шинке: работал он рядом, на маслобойне. После пожара он построил новую хату и привел в порядок хозяйственный двор. Настало время платить за материалы и работу, и он поднимался с солнцем, шел на завод и не покладая рук крутил немецкий сепаратор, разделяя молоко на сливки и обрат. Уставший от забот, он находил утешение в водке.

Перед ним лежала закуска: на посеревшем от грязи холсте – ломоть ржаного хлеба и два вареных яйца. Рядом стояла бутылка.

– А почему бы нам и не пить? – протянул в раздумье Еремей, обращаясь к Ефиму. – Хоть маленько радости в душе набирается. Вот потому, брат, я и пью, чтобы в жизни интересу больше было.

Половой услужливо налил вновь прибывшему рюмку водки и поставил на стол початую бутылку. Ефим трясущейся рукой достал из-за пазухи замусоленную холщовую тряпицу, заскорузлыми пальцами развернул ее и разложил на столе. На холсте обнаружилась краюха ржаного хлеба да зеленый лук.

– Эх, – заворчал хозяин, внимательно наблюдавший за ним, – что ж вы с собой все тащите, разве я тебе закуски не подал бы?

– Да уж подал бы, только три шкуры за нее сдерешь.

– Вот народец, даже чай пить не будете, все вам дорого.

Ефим молча помотал головой, отказываясь от чая.

Противно заскрипела дверь, и на пороге появился Степан Гнатюк, долговязый крестьянин с красным от солнца лицом. Его маленькие зеленые глаза засветились радостью: он увидел сразу двух своих друзей. Степан машинально поправил кудрявые волосы и растерянно оглядел комнату.

– Чего это народишку сегодня мало? – удивленно спросил он, присаживаясь к столу.

– Так все в поле, на покосе. А мы вот здесь упиваемся в радость, – недовольно пробормотал Еремей и первым поднял рюмку. Лихо запрокинув голову, он выпил все до дна. Поставил рюмку на стол и довольно крякнул: – Ух! Крепка же у тебя водка, Давид Карлович.

– Хороша, матушка! – хитро заулыбался хозяин.

Ефим тоже осушил рюмку и, сморщившись, шумно выдохнул:

– Табаку насыпали, не иначе. Дураком станешь от нее, пропади она пропадом.

Занюхал горбушкой, потом зажевал зеленым луком. По телу пошло тепло, и захотелось жить.

Не успели закусить, как к ним подсел казак Семен Грибов и хрипло проговорил:

– Налейте Христа ради.

Ефим вздрогнул:

– Ты чего? Самим мало.

– Я же не с пустыми руками – топор купите, недорого продам.

Степан ухмыльнулся:

– Что, друже, пропился весь?

Семен утвердительно закивал.

Давно не стиранная рубашка сидела на нем колом и была разорвана на локте: некогда ему было переодеваться, уж больно торопился в шинок. За опояской висел плотницкий топор.

– Сам-то чем работать будешь? – недовольно спросил Ефим и налил ему из своей бутылки.

Выпили. Потом по второй, третьей…

Опять хлопнула дверь. Пришли новые гости, принесли с собой новые разговоры. За соседний стол присел заезжий мужик с седыми, гладко причесанными волосами, в опрятном мундире и сапогах. Ефим, глядя на него осоловевшими глазами, удивленно спросил:

– Ты, господин хороший, тоже пить будешь?

– Да! И как, посудите сами, не выпить служивому человеку?! Отца третий день как схоронил, – тихим усталым голосом объяснил незнакомец. На его худом лице с темными глазами виднелись следы от оспы.