Мария сначала равнодушно смотрела на экзекуцию – мол, так и надо этому поганцу, но когда тело мужа покрылось красными рубцами и он застонал, она отвернулась и заплакала, уткнув лицо в рубашку.

Матвей, закончив порку, схватил стоявшее рядом ведро воды и окатил выпоротого. Семен очухался и вскочил на ноги.

– Ой молодец! Ой добро! Хорошо отходил нерадивых! – похвалил Долгаль десятника.

Ефиму показалось, что за эти выкрутасы товарищу по шинку досталось еще больше, чем ему. Не желая больше оставаться здесь, Меланья схватила мужа за руку и повела домой.

На Ефима было страшно смотреть: на спине и плечах сине-багровые потеки от ударов, кое-где еще сочилась кровь.

Он тряхнул головой, повел плечами, как бы проверяя, целы ли кости, а потом хриплым голосом, повернувшись к шинку, громко сказал:

– Братцы, дайте хоть стакан водочки!

– Замолчи, окаянный, и после порки ему неймется, – зашипела на него жена.

Ефим вдруг стих, изумленно глядя на Меланью. Та, утерев слезы, тянула его в сторону дома. Ребятня бегала по улице вокруг них и дразнила его:

– Пьяница – гуляющий, поротый нещадно!

Ефим только встряхнул волосами, не обращая на них внимания. Потом зло погрозил кулаком. И, глядя куда-то вдаль, тяжело вздохнул:

– Избили в кровь живого человека и думают, что правы. Радостно им от этого.

Помещичий дом стоял на пригорке, окруженный липами, дубами и вязами. Дом был старый, но аккуратно покрашенный желтой охрой. Деревянные колонны на фасаде придавали ему благородный и торжественный вид. Комнаты были с высокими потолками, просторные, летом в нем было прохладно, а зимой, когда докрасна натапливали печь, – тепло и уютно.

После поездки на винокуренный завод и плотного обеда Ханенко отдыхал. Он сидел в горнице на огромном диване из красного дерева, покрытого вишневым трипом. У окна на этажерке стояла клетка с канарейками, в углу, в деревянной бочке, – высокий фикус.

Во дворе раздался топот копыт. Кто-то спрашивал его. По голосу он узнал своего управляющего Богдана Ющенка. За много лет служения он уже догадался, что бурмистр явился с недоброй новостью.

В дом с растрепанными от быстрой езды волосами влетел управляющий. Остановился, едва перевел дух и дрожащим голосом сообщил:

– Беда, пан. У нас бунт в Дареевске. Казачки за трезвость гутарят, к шинкам караулы приставили, чтобы никого из местных не пускали.

Бурмистр тщательно, с четкой последовательностью рассказал о сходе казаков и крестьян.

Иван Николаевич едва схватывал обрывки фраз, не до конца осмысливая произошедшее. Весь день он провел на жаре, в поездке в Ларневск, и основательно устал. Ханенко тяжело и безразлично смотрел на управляющего. Его румяное с жирными трясущимися щеками лицо расплылось в довольную улыбку. Глаза растянулись узкими щелочками.

Потом Ханенко вдруг понял, что к чему. Его словно передернуло. Он вскочил с дивана и, схватив Ющенка за грудки, впился глазами в испуганное лицо.

– А ты куда глядел? – зашипел, сжимая зубы, помещик. – Так что в селе творится?

– Как что? Казаки бунтуют, – опустил голову Ющенок, не выдержав гнева хозяина. – Пана Миклашевского крестьяне тоже в дыбы встали, наши-то холопы смирные.

– Еще бы наши забунтовали. Я им враз башки поотрываю, – процедил сквозь зубы помещик.

– Простите меня, – пробормотал бурмистр и тяжело опустился на стул.

– Ну-ну. Что же это такое? – не находил себе места помещик, расхаживая по комнате. – А кто воду в селе мутит?

– Что изволили сказать? – бурмистр вытянул вперед шею, будто вопрос хозяина мог пролететь мимо его ушей.

– Я спрашиваю, кто вожаки этих беспорядков?

– А, вот оно что, – будто бы спохватился бурмистр. – Сам голова казачьей общины Долгаль шум поднял вместе с отцом Дионисием, а с ними Кириенко Харитон да кузнец Руденко, и еще этот старообрядец Сковпень. Вот они больше всех воду мутят, они самые главные вожаки и есть. Да вот еще Терещенко, совсем дряхлый старик, еле ходит, а все туда же норовит.

– Постой! – оборвал его Ханенко. – Руденко – это тот кузнец, что на пожаре погорел вместе с нашими холопами?

– Да, он самый. Вы ему тогда еще помогли хлебом да бревнами на дом.

– Вот оно что! – удивился помещик.

Решение схода не на шутку испугало Ханенко. Подумать только, какое-то быдло посягает на его кровное. Что же случилось? Что же это делается? Задавал он сам себе вопросы. В иные времена, когда он был молодым и сильным, они робели перед ним, при упоминании одного только его имени содрогались, а теперь разгулялся народ, забыл шляхту, когда она здесь безраздельно господствовала.

Кто об этом помнил, давно отдали богу души, а молодые, может, и не знали. От переживаний заболела голова. Помещик не находил себе места. Он бесцельно ходил по комнате, то и дело перекладывая на столе пожелтевшие бумаги с сургучными печатями.

В кабинет вошла жена, низенькая полная женщина в полинялом ситцевом халате. Вальяжная и безразличная ко всему поза мужа, развалившегося в кресле, могла обмануть кого угодно, но только не ее. За много лет совместной жизни она точно знала: если муж кружит по кабинету, значит, у него неприятности. Она убедилась в своей правоте, увидев его бегающие глаза.

– Я хочу поговорить с тобой, а то хожу как неприкаянная. Все вокруг только и шепчутся. У нас что-то случилось?

Помещик замер и понуро опустил голову:

– Случилось.

Выслушав его рассказ о сходе в Дареевске, она от неожиданности захлопала своими большими глазами и опустилась в кресло, прикрыв полами халата голые колени, тяжело вздохнула и, взглянув на мужа, зашептала тонкими дрожащими губами:

– Вот так казачки! Так ты же им помогал после пожара?

– Помогал.

Она достала из кармана халата платок, промокнула глаза и зашмыгала носом:

– Обидно! Вот неблагодарные.

На ее раскрасневшемся лице выделялись темные глаза. Подперев подбородок пухлой рукой, она внимательно смотрела на мужа.

В кабинет вошел молодой человек лет пятнадцати, это был единственный сын Ханенко Василий. Молодое, дышащее здоровьем лицо сияло улыбкой, большие серые глаза светились ребячьим задором:

– Папа, у нас что, бунт на корабле?

– Да, сынок! Только что здесь смешного? – спросил он неожиданно строгим голосом.

Юноша сконфузился и замялся, не зная, что ответить. И так и остался стоять, глядя растерянно на отца.

– Видишь ли, – пробормотал он, – я не хотел тебя обидеть.

Иван Николаевич подумал, что парень ни в чем не виноват, невольно улыбнулся и вдруг посмотрел так, будто хотел сделать нравоучение:

– Но ты имей в виду, всякий бунт усмирять надо. Властно и жестоко.

– Да, я согласен с этим, – ответил молодой человек, глядя на отца в упор.

Ханенко раскурил трубку, встал и, не говоря ни слова, пошел во двор.

В дверях конюшни выросла фигура конюха Игната. Это был человек невысокого роста в изношенной холщовой одежде, его черные с проседью волосы выглядывали из помятой валенки[2]. В густой взъерошенной бороде запутались остья ржи. Он же следил за псарней, в которой обитали более десятка гончаков для охоты.

Игнат, взглянув на помещика, поклонился:

– Плохие вести, пан? – с сочувствием спросил он, переминаясь с ноги на ногу.

– Не твое дело, – отрезал Ханенко. – Ты лучше усадьбу обойди, да смотри мне, чтобы все в порядке было.

Конюх услужливо поклонился, кашлянул в кулак и быстро вдоль забора удалился с глаз долой от барина.

Последний меж тем размышлял вслух:

– Как же быть? К кому обратиться? Похоже, только исправник может помочь. Нужно срочно ехать в уездное управление.

Зайдя в дом, пан в задумчивости еще долго стоял у окна. Луна заливала светом двор и освещала старую яблоню. Ее сажали они вместе с отцом, когда Иван был еще ребенком. Всю свою жизнь он заставлял прислугу ухаживать за ней. Перекапывать и сдабривать навозом приствольный круг, аккуратно обрезать сучья. Но время не щадило дерево, часть ветвей засохла, зимой под снегом мыши безжалостно грызли кору. Он любил эту яблоню, она была памятью о его отце, а также его детстве и молодости.