– Что добро зазря переводить, – возмутился Ефим. – Накось лучше выпей.

Глафира понюхала с недоверием жидкость в глиняном стакане, но выпила. Поморщившись, занюхала свежей сорванной травой и скривила губы:

– Даже закусить нечем.

– Нам выбирать было не с чего, – учтиво объяснил ей Ефим. – Либо пить, либо есть.

– Выбрали первое! – громко засмеялся Еремей.

– Ну, ты, Ерема, потише, – одернул его Ефим и тут же закашлялся. – А то еще кто-нибудь нагрянет.

Пили быстро.

– Степа, нам рассиживаться долго нельзя, – оживилась Глафира. – Скоро темно станет, домой идти надо.

– Не понукай, сам знаю! – огрызнулся Степан.

Еремей все глядел на Глафиру. Кожа на ее теле и лице за лето запеклась до смуглости. Губы были пухлые до неприличия. Грудь так и пыхала жаром, так и звала. Во всех ее движениях чувствовалась опьяняющая женская сила.

– Чего выставился? – сощурив глаза, вдруг спросила она, зарозовев румянцем.

У Еремея по спине побежали мурашки:

– Нравишься, – пьяно заулыбался он.

– Что?! – возмутился Степан. И, поднявшись, ударил приятеля кулаком в лицо. Тот попытался встать, но не смог. Тут между ними возник Ефим. Он поднял Еремея и, не говоря ни слова, направил его в сторону села. Тот не спеша поплелся домой, затем остервенело сплюнул в сторону и, обернувшись, крикнул:

– Дураки вы! Опоганили ни за что ни про что.

– Вот скот! – не вытерпел Степан. – Гнида ты, а не казак.

– Но, ты поосторожнее гуторь, – Ефим остервенело схватил его за грудки. Рубашка затрещала под крепко сжатыми пальцами. – Ты что как ошалелый? Ить ты не забывай, я тоже казак.

– И я казак! – медленно поднялся с земли Семен и встал рядом с Ефимом.

– Степа, зачем ты так? – хмуро проговорила Глафира, судорожно сжимая его руку, а другой отодвигая Ефима от мужа. – Он же пьяный, никакого соображения у него нет.

– Ладно, – налился злобой Степан. Он поднял с земли стакан и выпил. – Пошли мы тоже домой, – сказал он, обращаясь к друзьям. – Эта баба все равно не даст нам посидеть.

Степан, бывало, и раньше сердился на жену, но она старалась этого не замечать. А сердился он, когда Глафира улыбалась другим или с кем-то долго говорила и смеялась. «Дурак! – коварно шептал ему чей-то голос. – Кто ты? Ты бесправный крепостной. У тебя даже жена – собственность помещика, как и ты сам».

В такие минуты он старался думать о чем-нибудь другом, но это ему не удавалось, в нем что-то противилось, и его снова и снова тянуло к водке.

Через пару дней под вечер казаки собрались у дома головы казачьей общины. Говорили наперебой, вспоминая прошедший сход, возмущались до озлобления.

– Слыхали, казачки? – издали заговорил Руденко. – Вчера в кузнице проезжие торгаши появились, беда у них с тарантасом случилась. Так вот, рассказывали, в Сураже и Стародубе крестьяне, глядя на нас, тоже не на шутку разошлись, разгромили все питейные заведения и склады, да еще полицейских поколотили как следует.

– Во как! – восхитился Харитон. – А мы их так, небитыми отпустили.

– Говорят, команду воинскую туда пригнали для устрашения! – поглаживая тощенькую бороденку, просипел Сковпень.

– Ничаго, ничаго, – старческим шелестящим голосом рассуждал Терещенко. – Поделом шинкарям досталось, нечаго крестьян спаивать. Тут и без пьянства из бедности лапти вытянуть не можем.

– Да что толку от нашего погрома, шинок уже вовсю работает. Все восстановили, посуду новую привезли и товару всякого, – разочаровано проговорил Долгаль.

– Эх! – посетовал Харитон. – Зря мы шинок не спалили!

– А еще, вы знаете, таперича Давид обвиняет нас в воровстве, – с тревогой сказал казачий голова. – Гутарит, будто гроши мы у него растащили по карманам, когда шинок громили.

– Чего? – оторопел от неожиданности Харитон. – У меня и карманов-то нет.

– Так деньги расхищали сами кабацкие, – севшим голосом сказал Федор Сковпень, снимая фуражку с остриженной головы. – Я своими глазами видал, как Давид гроши за пазуху совал.

– А пропажу, сука, списал на нас, – заключил Харитон.

– Теперь, казаки, у нас один путь, – полыхнул глазами Долгаль, – стоять до конца за свое дело. Если мы не соберемся все вместе и не вытребуем свое право на трезвость, они нам на шею сядут и мордовать будут до скончания века в свое удовольствие. Надо объединиться с соседними селами и идти в Сураж к уездному главе жалобу подавать.

– Да еще с кражей надо разобраться! – бесновался Федор. – Набить морду энтому Давиду, чтобы неповадно было на казаков воровство перекладывать.

Ханенко был не в себе. Накануне он узнал о погроме в Дареевске. Он рвал и метал, а спросить было не с кого. В первую очередь он приказал бурмистру привести в порядок шинок и начать работу. В его силах было найти виновных и наказать, но беда в том, что он уже начинал побаиваться. А что, если казаки не отступятся от своих требований и поднимутся, а к ним примкнут крестьяне да воровские людишки, бесчисленное множество которых шляется по губернии? Вон в Сураже и Стародубе до военных дело дошло. Что тогда делать?

Ближе к вечеру в усадьбу Ханенко приехал исправник. Он присел на стул, снял фуражку, расстегнул китель.

Он видел, что хозяин расстроен последними событиями, недовольством народа шинками, и очень напряжен.

– Иван Николаевич, – начал встревоженно исправник, и лицо его покраснело от прилива крови, – знаете ли вы, что в Сураже и Стародубе крестьяне разгромили все питейные заведения, да еще против полицейских совершили преступления.

– Да, наслышан уже, – нахмурился Ханенко, скрипя зубами. – Говорят, и военных туда пригнали для наведения порядка.

– Я приехал просить вас о временном закрытии питейных заведений в нашем уезде.

Помещик встал, побагровел и, выпучив глаза, злобно зашипел:

– А завод мне тоже прикажете закрыть и рабочих на улицу выставить? Так и до забастовки недалеко – завод разгромят, как шинок разорили. Поднимутся свои же и разгромят все. Народ работать не очень-то хочет, вот и ждут удобного случая. Того и гляди сюда доберутся, и стены не спасут, – его рука описала дугу в воздухе перед раскрасневшимся лицом.

Исправник покачал головой:

– Вы с огнем играете! Я же говорю о временном закрытии, – ровным голосом, пытаясь успокоить помещика, вещал он. – Я прекрасно понимаю вас. Как все уляжется, опять пускай работают, никто ж не против.

– Не надо меня учить, Федор Петрович, я сам знаю, что делать.

Ханенко с какой-то удалой прытью вскочил с дивана и стал ходить по комнате, сцепив руки за спиной.

– Они что думают? – вспыхнул он. – Мое добро можно переводить безнаказанно?! Не позволю! – на его дряблом теле каждая жилка затрепетала от раздражения.

– Из создавшейся ситуации могут выйти большие неприятности. И это не только мое, но и губернатора мнение, – продолжал гнуть свое исправник.

Хромовые сапоги помещика, обильно смазанные дегтем, скрипели на покрытом олифой полу. На стене в рамке красного дерева висело большое зеркало. Остановившись напротив и хрипло отдуваясь, он стал рассматривать свое отражение. Повернулся одной стороной, второй, попытался втянуть живот, но лучше не стало.

Исправник, слегка нахмурившись, был явно недоволен кривлянием помещика.

– Так вот, Иван Николаевич, – строго сказал он, – дареевские казаки и не скрывают ничего, прямо говорят: если шинок не закроете, мы всех торгашей перебьем и заведение сожжем. Ситуация, скажу вам, из рук вон…

– Тогда лучше солдат сюда прислать, а то ведь, знаете, пока гром не грянет, мужик не перекрестится. И бунта-то пока, слава богу, у нас нет, но ежели мер принимать не будем, они на голову сядут и еще помыкать начнут.

– Хорошо, я поговорю с губернатором. Ему решать.

– Сделайте одолжение.

В комнату вошел Василий.

– Это мой сын! – громко сказал Ханенко, обращаясь к исправнику.

Тот сделал большое усилие над собой и кивнул:

– Хорош! Добрый наследник растет. Достойная смена папаше. А я тут вот приехал с отцом твоим поговорить, ну и заодно с тобой познакомиться.