Он тяжело поднялся и холеной рукой погладил юношу по голове. Василий присел к столу, на который прислуга поставила горячий самовар, рядом на подносе лежали пироги.

Матушка, разливая чай, бросила взгляд в сторону сына и загадочно улыбнулась.

– Ну-с, не смею больше вас задерживать.

– Федор Петрович, вы что, даже чаю не выпьете? – удивилась помещица.

– Прошу прощения, любезнейшая Татьяна Федоровна, не могу: служба, дел невпроворот.

– Как-то не по-людски получается, – с сожалением вздохнула она.

Исправник с помещиком вышли во двор.

Василий подбежал к окну, оттуда он видел, как отец что-то говорил своему гостю и совал ему в руки сверток, завернутый в газету.

– Вот возьмите, любезнейший Федор Петрович.

– Что это?

– Ассигнации, что же еще.

– За что?

– За службу!

– Благодарствую! – обрадовался исправник и тяжело забрался в бричку.

Ханенко вернулся в дом и, не говоря ни слова, ушел к себе в кабинет. Он сидел в кресле, мрачные мысли одолевали его: «Что же творится с народом, где допустил я слабину, почему теперь все поворачивается против меня? Ведь всю свою жизнь я заботился о своих крестьянах, помогал казакам. Построил заводы, новые деревни, следил, чтобы народишко всегда был при работе и сыт, женил их, создавал новые семьи, помогал строить дома. Что-то тут не так. В мечтах своих я хотел поставить шинки по всей губернии и завладеть всей монополией. Только-только начал расширять производство, как народишко на дыбы встал. Долго ли до греха, все вокруг смотрят с завистью и не прочь пограбить панское добро. Понятно, что исправник приехал ко мне сам неспроста, жадный до денег, но он может мне помочь. Но как сделать все правильно, чтобы, если, не дай бог, дойдет до кровопролития, не пало подозрение на меня?..»

Он глубоко вздохнул, потушил свечку и закрыл глаза:

– Вот такая неприятная ситуация сложилась.

В приподнятом настроении вернулся Харитон домой. С утра он поехал на поле, и его радости не было предела. Колосья ржи наливались зерном, и с надеждой на добрый урожай он уже планировал готовиться к жатве.

Во дворе Лукерья в деревянном, почерневшем от времени корыте стирала белье. Возле нее, о чем-то громко разговаривая, бегали Ольга с Аксиньей. Скрипнув петлями, отворилась калитка. В проеме показался соседский Гришка с сестрой Пелагеей. Он махнул рукой, подзывая девчонок. Те с громким смехом и радостью выскочили на улицу. Вольной ватагой они носились по деревне, потом сбегали на речку, испачкались в грязи, разорвали одежду.

Возле хлева Моисей с сыновьями ремонтировали косы и грабли. Андрей из березовых прутьев строгал ножом грабельные зубья, а Степан ловко крепил их к колоде. Моисей похвалил Степана за умение и расторопность. Большие спокойные глаза ребенка озарились улыбкой. Не зная, что еще сказать другому сыну, неуклюже отвернулся, взял камень для заточки косы, почесал затылок и увидел отца.

– Что так поздно, тятя?

В это время из хаты вышел Ефим, держа в руке налитую до краев кабацкую рюмку. Его загоревшее под солнцем лицо, прорезанное ранними морщинами, излучало ликование. Он опрокинул рюмку и, утершись рукавом, заторопился обратно, но его остановил далеко не ласковый окрик отца:

– Это что такое? – загремел Харитон.

– Мать честная! – встрепенулся Ефим. Глаза его рассеяно и виновато забегали. Меньше всего он ожидал встретить отца.

– Беда мне с тобой, – Харитон с размаху грохнул кулаком по телеге. От удара колесо подскочило, как на ухабистой дороге. – Ты где эту гадость взял?

Встретив сердитый взгляд, Ефим по-волчьи скосил глаза:

– Кабацкие слуги привезли, даже рюмки подарили, – признался он.

– Мы тут из кожи вон лезем, с пьянством боремся, а ты, стало быть, не рад, что шинок разорили? И порка для тебя даром прошла, ничему не научила.

Подошел Моисей и осуждающе посмотрел на брата:

– Ты что, совсем сдурел, так недолго и в домовину угодить можно.

Ефим только теперь встрепенулся, как это бывает с больными, и мгновенно пришел в раздражение. Это его-то дергают, ругают, бьют. Не дают ему жить. Да что же это такое? Чувствуя себя оскорбленным, обиженно заговорил:

– Оставьте меня в покое. Может, я умереть хочу.

– Но, брат, послушай! – перебил его Моисей. – Совести у тебя нет.

– Да чего тебе надо? Вы мне житья не даете.

Теперь рассердился Харитон:

– Помирать он собрался, а кто твоих дочерей растить будет? Вместо того, чтобы бросить это паскудное дело, он себя стал жалеть: видите ли, душу из него вынимают, житья не дают, – и, медленно повернувшись к Моисею, продолжил: – Совесть скорее у нашего Карюхи проснется, чем у него.

Ефим же вытаращил глаза на отца и стоял как вкопанный.

Наверное, тот сказал бы еще что-то, но тут из дверей вышла Анна. Запричитала, прижалась к Ефимову лицу своей щекой. Харитон отошел, громко высморкался. Набычился, сжал кулаки и, багровея короткой шеей, зашел в хату.

Вот уже несколько ночей подряд Ханенко мучился бессонницей. Вставал рано, только начинало светать. Выходил во двор, прогуливался по саду, потом возвращался в дом и садился у окна. Оттуда открывался вид на деревню с низкими домишками, покрытыми соломой, окруженную садами и огородами. Внизу под горой тихо бежала река.

Утром, как начало вставать солнце, приехал бурмистр. Он тяжело поднялся на крыльцо и вошел в дом. Опухшее лицо помещика и покрасневшие глаза говорили о бессонной ночи. Застоявшийся запах вина и табака стоял в комнате. Ханенко сидел в кресле в расстегнутой рубашке, растрепанный и растерянный. Он явно был не в духе.

Ющенку стало жалко хозяина. Он прошел вперед и поклонился.

– Ну, что нового, Богдан Леонтьевич? – спросил Ханенко.

– Новости есть, Иван Николаевич, слава богу, хорошие. Шинки работают исправно. Тут я кое-что вызнал. Молва идет, что наш исправник подсуетился, губернатор дал команду, и в Дареевск собираются прислать войско. Дабы зачинщиков арестовать и порядок установить.

Тяжелыми шагами Ханенко прошелся по горнице, посмотрел в окно, на двор. Дышал он тяжело, по телу растекалась злость.

– Когда, говоришь, войско придет?

– Не могу знать, – нерешительно пожал плечами бурмистр. – Может, и пустяки болтают.

– Да нет. Если слухи пошли, значит, тому и быть.

– Дай-то бог.

– Ты мне только сообщи – когда? Сам хочу посмотреть на это, своими глазами увидеть хочу.

Ефим сидел на лавке и покаянно глядел на жену. Он вчера опять напился. На душе было тяжело, его трясло от нестерпимого желания опохмелиться.

В таком состоянии и застал его отец Дионисий.

– Благослови, батюшка, – оторопев от неожиданной встречи, сложив ладони, потянулся к нему Ефим, склоняя голову.

Меланья сразу же прошмыгнула в двери.

– Да как же благословлять-то тебя, Ефим Харитонович? Что же ты делаешь? Уж все село смеется над тобой.

Ефим покаянно опустил голову и тяжело вздохнул.

– Да, батюшка, верно говорите, впереди ни просвета, ни отдушины.

Долго и строго отчитывал его отец Дионисий, а тот ничего не отвечал и только ниже и ниже склонял голову.

Меланья стояла во дворе и от волнения кусала сжатые в кулак пальцы. Она не слышала, о чем говорил батюшка с мужем.

Медленно тянулось время, но вот скрипнула дверь и вышел отец Дионисий. Женщина проводила его за калитку.

– Дай бог, вразумил, – тихо проговорил священник.

Меланья стояла как неприкаянная, глядя ему вслед. Войдя в хату, глянула на мужа и ахнула от неожиданности. Красное лицо Ефима было мокрым от слез.

Она зажгла лучину, подошла к киоту, затеплила лампадку. Пусть погорит, пусть божественный огонек освятит хату. Пусть святая Богородица поможет мужу и защитит семью от всех бед.

Ефим по-прежнему сидел на скамейке.

– Поди сюда! – тихо попросил он. – Поговори, а то мне что-то плохо.