Моисей с семьей не стал отделяться от отца, чтобы не дробить земельный надел. Он понимал, что выжить в такой ситуации можно только коллективным трудом, сохранив семейную общину. Но женившийся следом Иван не захотел жить в родительском доме, и отцу, несмотря на протест Моисея, пришлось пойти на уступки. Он отделил среднему сыну половину десятины земли, потом все семейство помогало Ивану поставить хату. Его жена Анастасия была родом из села Лотаки. Отец ее из казаков, умер от болезни сердца, а мать осталась в своем доме с сыном. Кареглазая, чернобровая казачка среднего роста родила ему двух сыновей. Старшего назвали Калистратом, младшего – Константином.

У Прасковьи и Моисея родился сын Степан, а через два года – второй, назвали младенца Андреем.

Вслед за старшими оженился и Ефим. Он со своей женой Меланьей с неохотой остался жить в отцовской хате. Народились у них две девки: Ольга и Аксинья – помощницы родителям по домашним хлопотам.

Мало того, что пашня уменьшилась, так еще и семье стало тесно жить. Прасковья с Меланьей никак не могли найти общий язык. Женщины без конца придирались друг к другу, ссорились, занимаясь домашней работой. Прасковья, упитанная, высокая, с румяными щеками, свысока смотрела на свою хрупкую, с задорной искоркой в глазах невестку, которая тоже была с норовом.

Задумался Харитон, как исхитриться и выстроить еще одну хату – Моисею или Ефиму, – но сил и денег на это пока не хватало. Для начала за гумном расчистили небольшой участок земли.

– Ну вот, братка, – хриплым басом сказал Моисею высокий дородный Иван, прислонив лопату к плетню. – Теперь и у тебя свой угол будет.

Не то от радости, что начало положено, не то от предвкушения скорого семейного уюта Моисей облегченно вздохнул:

– Да, но не хотелось бы землю занимать под хату. Клочок поля, где можно посеять рожь, тоже был бы не лишним.

– Так-то оно так, но ведь и тебе где-то надо жить.

Ефим нарочно отошел в сторонку и издали слушал, о чем говорят братья.

Вдруг Моисей хлопнул себя ладонью по лбу, словно наконец нашел решение терзавшей его проблемы.

– Нет, – уверенно заявил он. – Не будет здесь хаты, в тесноте перебьемся, а земля – она кормить нас будет.

– Не майся дурью, – возмущенно сказал подошедший Ефим. – Не век же в тесноте жить?

– Пока нет возможности поставить хату, огород здесь сделаем! А как, даст бог, разбогатеем, так и хату сообразим.

– Ну, смотри сам, братка, – пожал недоуменно плечами Иван.

Вскопали несколько грядок, удобрили навозом, посеяли репу. Оттого у Харитона на душе радостно стало – еще немного огород разросся.

«Нет, – думал он, проснувшись ночью. – Нельзя отделять Ефима. Ленивый и неумеха, в кого только уродился? Жить-то есть где, хоть и в тесноте, а вот земли, чтобы прокормить семью, больше взять негде. Все вокруг до мелкого клочка учтено и занято либо помещиками, либо казачьей старшиной. А Моисей и не хочет отделяться, понимает, видно, что тогда совсем тяжко придется жить – а скорее, выживать».

Невеселый ходил Ефим, нахохлившийся, лишь лицом похожий на Харитона, и все злился на отца да на старшего брата. Он размышлял: «Семья выросла, надо что-то делать, а тятя молчит о том, как дальше жить. Ему-то что, он жизнь прожил, а вот и Моисея ничем не прошибить. Предлагал ему отделиться от отца, как это сделал Иван, так не хочет. На одном стоит: надо вместе всем жить, чтобы порознь не пропасть. А мне-то не хочется жить, как отец живет, я-то хочу богатым стать, крепкое хозяйство завести, чтобы достаток в доме во всем был. Чтобы лошадь добрая была, а не такой захудалый конь, как у тяти. Да и корова чтобы в добром хлеву стояла, а не в дырявом сарае».

А тут еще увидел Ефим большие колосья на земельном наделе, задумался, и что-то заскребло у него на душе: «Вот бы одному мне все это».

Вечером подошел к отцу:

– Слышь, тятя, отдели меня, сам по себе жить хочу.

– Это ты насчет дележки, что ли?

Ефим мотнул головой в знак согласия.

Харитон даже вспылил от неожиданности:

– Это зачем же на куски землю рвать? Ее по-хозяйски всей семьей поднимать нужно. Долю, что причиталась брату твоему, Ивану, я отдал. У всей нашей семьи – три доли, это моя, Моисея и твоя. Земли осталось совсем ничего, и выходить из семьи я тебе не позволю. Вот когда помру, тогда и делитесь, – лицо его стало красным, он то садился на лавку, то вскакивал, размахивая руками и тряся головой, и кривился, словно у него заболели зубы: – Как же тебя отделю? Твои братья спины гнут, и жены ваши с детьми и со всем хозяйством управляются, а ты обленился, даже дров наготовить не хочешь, я не говорю уже о коне. Никакого уходу, накормить скотину ленишься.

Ефим глядел на мозолистые большие руки отца и испытывал к нему больше ненависти, чем сочувствия.

– Эко тебя разобрало, як ту бездольную сиротину, но ничего, я тебя сейчас образумлю, – пригрозил отец. Он сорвал с жерди висящие вожжи и, сжав их в крепких руках, шагнул навстречу сыну: – Хлеб тебе опостылел, мякины отведать хочешь. Сейчас вот отхлещу как следует, враз охота отделяться пропадет.

Он поперхнулся и, зацепившись ногой за лежащую оглоблю, споткнулся и чуть не упал.

– Угомонись! – грубо произнес Ефим и в смятении опустил глаза в землю.

Не сказав больше ни слова, он обошел отца, выскочил на улицу и никак не мог сообразить, куда ему идти. Наконец отправился к реке. На берегу присел на корточки и стал черпать горстями и жадно пить воду. Затем, вытерев рукавом губы, сел в траве под густыми ветвями ивы, склонившимися к серебристой воде. Тупая ноющая боль в глазах мучила его. Где-то вдалеке загремел гром, запахло мокрой свежестью летней зелени. Над головой зашуршали крупные капли дождя. Темными точками они запрыгали по зеркально-белой глади воды. Дождь лил и лил, а Ефим, насквозь промокший, сидел на мокрой же траве и равнодушно смотрел на воду, думая о своем.

Татьяну будто прорвало. Она не находила себе места. На улице случайно встретила знахарку Ефросинью, жену Федора Сковпня. Будучи из рода староверов, она обладала особым даром, данным ей Богом, она могла исцелять людей, принимала роды. В селе ее все уважали и за глаза называли кто знахаркой, кто повитухой, а кто и ведьмой, хотя черной магией она не занималась. Были в округе и другие ведьмы, многие обращались и к ним.

– Тетка Ефросинья, помоги, сил моих нет! – взмолилась она и расплакалась.

– Ох уж эта любовь… – догадалась та. – Наверное, приворожить парня хочешь?

– А вам откуда известно?

– Так не первый год на этом свете живу – молодая, красивая, что ж еще такой надо?

Татьяна опустила голову:

– Да, это так.

– Ну что ж, дело неблагодарное, но по-другому, вижу, не получается. Вот что я табе скажу, красавица. Купи в церкви свечку да возьми пару щепоток соли, насыпь на блюдце, поставь перед иконами и зажги свечу. Помолись Богородице, попроси заступницу нашу. Опосля приворотную соль добавляй в еду любимому или насыпь на порог его хаты. Хлопец твоим и будет.

– На соль я пробовала раньше, не помогает. Может, вы присушку сделаете?

– А оно табе надо? Хлопца сгубить хочешь? Он будет тосковать по табе и в то же время ненавидеть. Даже если будете вместе, ваша жизнь будет невыносима. Ты хорошенько подумай, прежде чем идти на это.

– Ну и пусть мается! – в сердцах бросила Татьяна.

– Тогда я табе здесь ничем не помогу, это уже бесовщина, а я от Богородицы-Девы Марии отворачиваться не хочу.

– Тогда я к тетке Луане пойду.

Ефросинья тяжело вздохнула, перекрестилась и тихо проговорила:

– Да, по темным делам она добрый знахарь, тока не надо табе к ней идти, табе, дочка, надо в церкву свою сходить, к попу. Бесы в табе живут, они твое здоровье забирают, изгонять их надо, иначе добром это не кончится.

Ночь опустилась на село, обволокла со всех сторон, ни одной звездочки не видать на небе. Татьяна не спала. Мысли путались в голове, наскакивая одна на другую, и она не могла в них разобраться. Рядом во сне стонал дед Василий, иногда похрапывая: наверное, что-то плохое снилось. Она оделась, взяла лапти, бесшумно вышла во двор и, поежившись от ночной прохлады, направилась к дому колдуньи.