Из разговоров с молодыми монахинями она узнала, что почти все они жили в монастыре против своего желания; одни были пострижены обманом, другие поступили в монастырь, чтобы только как-нибудь избавиться от семейной тирании, многие были жертвами тайных происков священников и наставниц или же жадности монастырей, всегда стремящихся к обогащению; здесь было много монахинь, принадлежащих к гордым аристократическим фамилиям, лишённых несправедливыми римскими законами семейных прав и наследства.

Молодые монахини, несмотря на развлечения, которые они старались себе доставить, постоянно скучали; у старых монахинь набожность доходила до свирепости и любовь к Богу до ненависти к ближнему. В женских монастырях эти внутренние раны маскируются изяществом и личными недостатками, столь умно и ловко осмеянными сатирой. У монахинь есть своё кокетство: поступь, взгляд, голос, апостольник, покрывало, руки, головы, всё это имеет своеобразную прелесть и привлекательность, всё направлено на желание нравиться у этих женщин, по-видимому, столь далёких от пустого светского тщеславия.

Женские монастыри наполнены детьми, лишёнными семьи и состояния недобросовестностью и мошенничеством, которым закон здесь покровительствует.

Что же касается мужских монастырей, то они были так хорошо определены одним французским писателем VIII столетия, что Ноемия не нашла нужным что-либо прибавлять к мнению, выраженному в одном толстом томе богословия, нарочно написанном для опровержения следующих нескольких строк: «Дать обет бедности — значит обречь себя лености и воровству; дать обет целомудрия — значит постоянно нарушать самую мудрую и великую заповедь Божию; дать обет послушания — значит отказаться от свободы, этого неотъемлемого права всякого человека. Исполняющий эти обеты — преступен, не исполняющий их — клятвопреступен. Монашеская жизнь доступна только фанатику или лицемеру».

Известно, до какой степени дошли беспорядки, преимущественно в женских монастырях, где распутство принимает самые гнусные виды.

Бесчинства монахов и монахинь возбудили негодование всех народов, разврат их подал повод первым сарказмам против религии.

Монахи соединяли жадность со сластолюбием; монахини были лакомо-сладострастны.

Игумны и игуменьи духовных общин покровительствовали этому распутству и сами предавались ему с постыдным увлечением; самый бешеный светский разум не может составить себе понятия о господствующей здесь дурной нравственности. Мужские и женские монастыри Рима имели между собой частые сношения, которыми монахи и монахини пользовались для удовольствий. Эти интриги замышлялись через исповедальню. В монастырях известны были красивые монахи и монахини, и свидания устраивались через тайные послания.

Одна монахиня рассказывала Ноемии, как, поднявшись однажды на самый верх монастырского здания в одну из прекрасных звёздных ночей, столь обыкновенных в Италии, она видела, как монахи и монахини соседних монастырей, подобно ночным привидениям, скользили по верхним галереям куполов и по высоким платформам, обмениваясь страстными знаками и телодвижениями, о которых ей стыдно было даже вспомнить. Почти достоверно известно, что некоторые разряды женщин были в связи с некоторыми разрядами мужчин и что эти скандальные сделки допускались с общего согласия.

«Существует ли всё это и до сих пор?» — задавала себе вопрос Ноемия, но стыдливость её отступила перед разрешением его. Затруднение её по этому поводу выражается в следующей фразе: «Неподвижность нравов и привычек нигде не была так упорна и постоянна, как в римских монастырях».

Деспотизм и тирания настоятелей этих монастырей невообразимы; они попирают все уставы ордена, руководствуясь лишь своими прихотями. Отсюда в римских монастырях проистекает низкое и презренное господство временщиков с его подлыми происками, клеветами, кознями и отвратительными интригами.

Выборы в монастырях совершаются с таким же пронырством и мошенничеством, как на конклавах, — в управлении же ими господствует лицемерие и интриги римского двора. В одном сочинении Дидеро, возбудившем негодование в этой пустыне, игуменья говорит, обращаясь к послушнице и указывая ей на своих смиренных и покорных инокинь: «Каждое из этих тихих и невинных созданий я могу обратить в яростного зверя. Странное превращение, всего более доступное для тех, которые рано постриглись и не успели ещё искуситься светской жизнью. Это вас удивляет; не дай вам Бог, сестра, на себе испытать справедливость моих слов; хорошими монахинями бывают только те, которые рано поступают в монастырь для оплакивания какого-нибудь тяжкого греха». Ноемия убедилась, что истинная сосредоточенность доступна в этом уединении лишь для людей глубоко кающихся и что в монастыре не найдёшь спокойствия, если не запасёшься им до поступления. От господствующего здесь неумолимого деспотизма проистекают истязания, заточение и все таинственные ужасы, сокрытые во мраке могил, куда живыми закапываются жертвы всех этих неистовств.

Рядом с этими жестокими гонениями стоят обманчивые искушения; послушницы перед пострижением бывают обыкновенно предметом разных ласк и баловства, скрывающих от них суровость монашеской жизни.

В женских монастырях весьма искусно пользуются способностями молодых монахинь; для некоторых общин хороший голос могущественная рекомендация. У монахов мы встречаем те же пороки и злоупотребления с той только разницей, что их страсти серьёзнее и энергичнее.

Население монастырей разделяется, как это было уже сказано выше, на три отдела: на пылкую молодость, честолюбивую зрелость и жестокую, фанатичную старость; человеколюбивы бывают только те, которые поздно постриглись в монастырь.

Нередко восторгались учёными трудами некоторых монахов, занимающихся науками, простотой других, которые разводят цветы, что весьма в моде в римских монастырях, и, наконец, набожностью тех, которые дни и ночи проводят на клиросе и в строгих подвигах благочестия; никто не понимал, что в этих занятиях монахи ищут средства рассеяться и забыть свои разочарования и поздние сожаления.

Коварство — отличительная черта итальянских монахов, никто лучше этих нищих не умеет выманить милостыни, подхватить наследства и доставить монастырю богатых наследников; они умеют ловко составить и продиктовать завещание. В этом деле особенно отличаются иезуиты, у них всегда наготове образцы мнимых царствований, ложные контракты, условия, временные завещания, словом, все плутовские уловки для изменения актов и ограждения себя от всяких преследований.

Исповедью и проповедью они одновременно приобретают влияние над людьми и над совестью каждого. Эти средства служат для них источником приобретений, вследствие чего между различными орденами постоянно господствуют ненависть и соперничество.

Совершенно ложно полагают, что Лютер в качестве августинского монаха восстал против церкви из зависти при виде, что громадные доходы с продажи индульгенций обогащают доминиканцев в ущерб августинцам.

Это предположение не имеет даже и тени правдоподобия.

Августинцы никогда не торговали индульгенциями и даже не имели к этому ни малейшего желания.

Повеления церкви касательно тайны исповеди опровергаются монашескими статутами, по которым монахи не имеют права скрывать что-либо, касающееся их общины.

Иезуиты первые изобрели для употребления в исповедных акустические проводники, отверстием обращённые к монахиням и к монахам, которые таким образом слышат всю исповедь, не видя кающихся. Этим способом нарушалась тайна, которую церковь объявила священной.

Иезуиты имеют под своим управлением много монастырей, преимущественно женских. Ноемия на личном опыте убедилась, как ложны были слухи о милосердии и добродетелях испанских и итальянских монастырей. Тамошние монахи обращают внимание на бедных только тогда, когда того требуют их личные интересы; в этом отношении светская и духовная филантропия сходятся между собой.

В Риме существует конгрегация, называемая «конгрегацией упразднения монастырей».