Казалось бы, что здесь существуют все данные на успех, но результаты, начиная с основания Академии и почти до нашего времени, обманывали все надежды: в Риме работы для французского конкурса будто обессилены. Каждый год в государственный бюджет вносится следующая стереотипная фраза: «Правительство заботится о составлении новых правил для французской Академии в Риме, могущих дать более полезное направление трудам воспитанников. Эта новая мера и усердие настоящего директора служат ручательством, что она будет продолжать поддерживать честь Франции в чужом краю».

Содержание Академии в Риме обходится Франции ежегодно в 120 тысяч франков.

В эту Академию посылают воспитанников, получивших первые награды по живописи, скульптуре, архитектуре и музыке; из гравёров туда отправляют одного в два года, из исторических пейзажистов и резчиков медалей по одному ежегодно. Эти воспитанники остаются в Риме пять лет, они имеют казённую квартиру и пищу и получают определённые стипендии на свои личные расходы и на модели. Кроме копий с знаменитых произведений, они обязуются ежегодно доставлять в Париж какую-нибудь собственную работу. Произведения эти выставляются в залах Академии художеств, и о них подаётся в Институт ежегодный отчёт. Основанием этих торжественных отчётов служат упрёки в пренебрежении обязательствами и сожаления о малом успехе учеников.

Французская Академия в Риме находится под управлением одного из членов Академии художеств, ею выбранного, который назначается на шесть лет. Если он умирает до истечения этого срока, то в силу условия 1676 года его временно занимает директор римской Академии Святого Луки.

Между именами директоров, избираемых большей частью из живописцев, в последнее время красуются фамилии Гёрена, д’Ингра и Ораса Верне.

Просматривая списки получивших первые награды за последние двадцать лет, удивляешься, как мало из бывших победителей достигли славы. Некоторые из них приобрели посредственную известность, остальные забыты вовсе.

Жюль не скрыл от Ноемии этих печальных летописей французской Академии в Риме, бывших предметом всеобщего удивления: путешественники, правительство, художники, даже вмешавшаяся и сюда дипломатия, наконец сами воспитанники и директора не могли понять, отчего происходит это зло, на которое ежегодно указывают отчёты Палате и Институту, но против которого не находят средств. Жюль чрезвычайно просто объяснял причины этих неудач.

— Получившие первую награду, — говорил он, — отправляются из Парижа в Рим, переполненные гордостью и тщеславием. Успех, достигнутый в школе, кажется им концом учения; они не понимают, что это только основа для их будущих трудов.

Учителя в свою очередь так же неосмотрительны, как и ученики, и если последние ещё не приобрели опытности, то первые, кажется, уже потеряли её. Вместо того чтобы подчинить римских воспитанников если не строгой, то хотя прочной дисциплине, их вдруг предоставляют неправильной и беспорядочной жизни. Для того чтобы понять всю ложность этого направления, нужно вглядеться в жизнь этих учеников. Почти все они — бедного происхождения, многие последовали своему призванию против воли родителей, предпочитающих выгодное ремесло искусству, так часто неблагодарному.

Далеко от Парижа до Рима, и тяжела дорога художника от первых опытов до славы. Чем выгоднее занятия для учителей, тем более стараются они их продлить. После нескольких лет труда прилежный ученик достигает умения рисовать с растушёвкой с выпуклых предметов, бюстов и т. п. и поступает в мастерскую. Долго бывает он там очистительной жертвой, его держат на посылках, заставляют чистить сапоги, словом, исполнять должность прислуги; среди брани и ударов он теряет даже своё имя: такого ученика зовут хохлатой крысой.

— Как! — воскликнула Ноемия, — неужели с таким высоким назначением, как искусство, сопряжено столько унижений.

— Крайности сходятся, — отвечал Жюль и продолжал: — Наконец, он получает мольберт, краски и палитру. Он гордится этими атрибутами живописи, как юный офицер в первый раз надетыми эполетами; взявшись за кисть, он из ученика превращается в живописца. Одна мысль о том, что он будет рисовать с натуры, с модели, может быть, с женщины, воспламеняет его. Обыкновенно первые опыты молодого художника встречаются с насмешками со стороны товарищей, проклятиями со стороны учителя, предсказывающего ему полный провал в будущем; это правило почти без исключений. Наступает горькое время сомнений, колебаний, разочарований; без советов, уроков, без примера и руководителя он не знает, за что взяться. Современная живопись допускает все школы; школа символическая, готическая, с её ангельскими ликами, часто привлекает к себе молодые сердца, которых прельщает золото и лазурь; другие выбирают германскую школу. Большая же часть, заимствуя понемногу у всех веков, стран и родов живописи, кончает тем, что совершенно теряет всякую индивидуальность. И става Богу ещё, если нужда не заставит художника всю жизнь коптеть над портретами, разрисовывая тушью и красками плоские, обыденные лица; жалкая, ненавистная работа, приводящая мысль и кисть в постоянное соприкосновение с безобразием.

А тирания общественного мнения, его страсть вмешиваться в вашу деятельность и навязывать вам свои взгляды, чуть не под страхом проклятия и изгнания!

Если вы отдадите предпочтение рисунку перед красками, скажут, что картины ваши безжизненны, бездушны, что в них нет движения и что они скверно освещены; предпочтёте ли вы краски, их найдут слишком резкими... Попробуйте согласовать эти два элемента живописи — вы пропали для искусства. И вам суждено век прозябать, биться как рыбе об лёд, если только случай не вытолкнет вас на прямую дорогу.

Прибавьте к нравственным мукам жизнь, исполненную лишений и нищеты, исполненную такого неизбывного горя, что даже весёлость, свойственная беззаботной молодости, не в силах преодолеть его.

И сколько талантов погибло в этой вечной борьбе между воспоминаниями прошедшего, страданиями настоящего и муками будущего!

— Вы преувеличиваете! — ужаснулась Ноемия.

— А что, — возразил Жюль, — если я рассказал вам мою собственную историю, истинные страдания моей юности?!

— О Боже!

— Когда ж после всех этих испытаний настаёт, наконец, пора торжества, и смущённым и растерянным кажется юноша, на долю которого достаются первая награда и золотая медаль, публичные овации, венец от Института, Рим и пять лет почётного, безбедного существования....

Это великое счастье! С каким восторгом оно принимается. Среди этих радостей успеха мысль возносится в высшие сферы и витает в мечтах о славе и богатстве!

В самом имени Рима для художника есть что-то магическое, ставящее нас лицом к лицу со славными преданиями искусства всех веков и народов!

— Ах, — воскликнула Ноемия, воодушевляясь его энтузиазмом, — как я люблю слушать вас, когда вы так говорите! Теперь вы художник! Это уже не то жалкое, загнанное и униженное существо, которое вы сейчас описывали.

Жюль, сам восторженный за минуту перед тем, возразил тоном, исполненным мрачной грусти:

— Не спешите радоваться. Конечно, — прибавил он, — хорош день вступления в Рим через Тополёвые ворота. Сколько высоких, благородных мыслей, сколько вдохновения чувствуешь, вступая на эту площадь с большим тополем посередине, откуда видна вилла Медичи, это царское жилище, приготовленное для нас Францией!

Увы! Какое горькое разочарование следует за этими восторгами! Какая пагубная действительность сменяет блестящие мечты!

Люди опытные знают, как плохо держит Рим обещания, данные его именем.

Несколько дней длится очарование, но мало-помалу вами овладевает какая-то ленивая нега, лишающая тело силы, а дух — воли.

Эту усталость приписывают сначала влиянию изменчивой температуры, северным ветрам, перемежающимся с южными и порождающими чахотку и лихорадку. Погода в стране, где термометр не опускается ниже трёх градусов тепла и часто возвышается до тридцати трёх, способна сломить любую нравственную энергию и физическую силу; чувствуется какая-то сонливая усталость, и тщетно борешься против нравственного оцепенения и бездействия. Недаром на вилле Медичи вошло в поговорку, что француз, приехав в Рим, спит два года без просыпу.