В Швейцарии иезуитство водворяется через терроризм, разрушает союзный договор и действует заодно со всеми гнетущими и отсталыми идеями, стремящимися к разрушению гельветической народности. То, что Рим считает победой, — не более как бессодержательное, непрочное и не имеющее будущего событие.

Во Франции более, чем где-либо, ощутимы бедствия, произведённые римским господством. Страсти утратили всякое вдохновение и энергию, но зато отрицания и антипатии проникли в чувства народа и принципы французской национальности.

Пий VII, возвратившись в Рим, говорил, что во Франции всё дурно, и прибавлял: «Ничто не отстранит от нас сердца французов, считавшихся верными и послушными нашим предписаниям; но также ничто уже не возвратит нам тех, которые от нас отделились».

Эти слова более, чем когда-либо, справедливы в настоящее время.

Рассматривая Францию с религиозной точки зрения, мы заметим два совершенно отдельных направления. Одна часть населения следует преданиям веры предков и страны, другая ими пренебрегает и забывает их.

Эти два чувства живут рядом без столкновения и встречаются миролюбиво. Ненависть, злоба, самые споры на религиозные темы исчезли из наших нравов, и старинная вражда более не возобновится.

Это спокойствие мыслей есть одно из последствий той философии, которая подвергалась стольким нападкам. Прежде, когда фанатизм восставал против нечестия, когда с обеих сторон рассудок исчезал под гнетом страстей, война была жестока и оставила свои кровавые следы в летописях всех периодов нашей истории до XIX столетия. Мы раньше уже упоминали о том, кому следует приписать опустошение и мерзость, которые столько раз проникали в святилище, и кому Церковь обязана своими жесточайшими скорбями, — это её собственным ошибкам.

Чтобы с большей верностью прийти к окончательному выводу, который мы стараемся точно определить на этих последних страницах, необходимо быстро пробежать фазисы религиозного чувства во Франции с начала этого столетия.

Империя открывает церкви, возвращает существование богослужению, ставит правила сношений церкви с государством, восстановляет духовенство и придаёт как ему, так и богослужению неожиданное великолепие.

Та часть народа, склонности, привычки, воспитание и чувства которой сосредоточивались в исполнении религиозных уставов, находила всё, что могло удовлетворить её наклонностям, и находила с полнейшей безопасностью и спокойствием.

Те же, которых другие намерения удаляли от этого пути, жили вдали от священных предметов, и ничто также не нарушало спокойствия их раскола. Вера и неверие жили мирно.

И на воспитание, и на исполнение обрядов религия имела совершенно законное влияние. Франция не переставала объявлять себя католичкой; государство брало под своё покровительство официальные торжества; оно оказывало культу благосклонное внимание, и можно было подумать, что линия, которая должна была разделять столь различные между собой вещи, была настолько хорошо сдерживаема, что внутренняя гармония, долженствовавшая их соединять, была счастливо сохраняема.

И действительно, пока между императором и папой происходили раздоры, пока князья Церкви и прелаты ссорились с императорскими советниками, несогласия не проникали в большинство, которое принимало или отвергало предлагаемое правило, но не вмешивалось в спор.

Так как каждый свободно выбирал себе тот или другой путь и не видел принуждения в своих планах и действиях, то всюду господствовало полнейшее спокойствие, достойное великого народа.

Это положение обрисовывается с наивной правдой словами и замечаниями Пия VII.

Реставрация не поняла этого настроения умов во Франции; вместо того чтобы пристать к той или другой партии, она склонилась на сторону религии только затем, чтобы начать ожесточённую войну против тех, которые не разделяли её взглядов.

Известно, до какой степени дошли жестокость и безрассудство такого сумасбродства.

Скандал похорон девицы Рокур громко провозгласил нетерпимость.

Мы не хотим воспроизводить историю этого времени, которую уже пробежали; но верно то, что люди, которые столько обвиняли народ и нацию в нечестии, в то же время разбудили своей непонятной неосторожностью заснувшие страсти, объятия которых их самих задушили.

Под предлогом борьбы с равнодушием его посчитали как бы противным успеху и благосостоянию религии и авторитету её догматов, были возбуждены опасные волнения, которые надеялись победить и уничтожить, но они оказались неукротимыми.

Лицемерие одних, фанатизм других, невежество тех и гордость этих породили зло.

При таком положении дел естественно возбудились сильные и неодолимые раздражения, которые сами не просились наружу.

Не очевидно ли, что если бы тридцать лет тому назад духовенство и его сторонники поняли, что для алтаря не было на земле большего места, чем то, которое он уже занимал, что если бы они имели настолько здравого смысла, чтобы спокойно наслаждаться предоставленными им благами, то их нынешнее положение было бы гораздо спокойнее?

Незнание нравов, мыслей, желаний и мнения Франции заставило их мечтать о возврате навсегда исчезнувшего положения вещей; средства религии казались им наиболее удобными для достижения цели, и Рим возбудил жесточайшие нападения против того, что все были расположены уважать.

В 1830 году великий и страшный урок, показавший стольким людям тщетность их попыток, никого не образумил. Одни не поняли великодушия победителей, а эти, уступая быстрому раздражению, не заметили слабости тех, которые старались принудить их к чрезмерным излишествам.

Вместо того чтобы послушаться этих новых и торжественных предупреждений, ими воспользовались, чтобы попробовать ещё раз восстановить неоднократно разрушенное прошедшее.

Франция, по своей искренности и правдивости, не поверила этому непонятному упрямству; но факты не замедлили рассеять все сомнения.

Нравственное спокойствие, которое было удерживаемо в мыслях своих заботами о материальных выгодах, нашло сначала общее чувство неверующим и беспечным; под защитой такого положения дел зло сделало значительные шаги.

Неприятель имел многочисленные сведения благодаря секретному и таинственному союзу, существующему между всеми правительствами. Хотели подавить политическое освобождение и всё, что только насиловало мысль, вело к этой цели; между политическим и религиозным самодержавием был подписан тайный договор; мы также будем иметь случай сказать, какими лицемерными и тайными путями удалось проникнуть в заговор власти. Со стороны тех, которые благоприятствовали такому захвату власти, было и на этот раз полнейшее незнание французских идей. Но со стороны тех, кто вообразил себе, что настала минута всё захватить, было непонятное безумие. Иезуиты возвратили себе мало-помалу всё своё положение; административные снисхождения, стремление и управление официального образа действий — всё склонилось к набожности; и тайная благожелательность увеличивала доверие и силы тех, которые укреплялись в тени; здание восстанавливалось камень за камнем.

Нетерпение высшего духовенства выразилось невпопад; епископы, возбуждаемые и поддерживаемые коварными ласками и мистическим подражанием, открыто восстали против университета и возвышенного преподавания академических кафедр; уступая ультрамонтанским подстреканиям, они обвинили в неверии всех тех лиц, заведовавших народным образованием, которых они хотели изгнать, чтобы вверить ожидавшим этого иезуитам воспитание юношества и будущее страны.

Так как всё это происходило во время Реставрации, то страна, казалось, несерьёзно относилась к такому неожиданному вторжению; тогда, чтобы дать понять опасность, её известили свыше, и каждая семья с ужасом увидела гибель, угрожающую её детям и домашнему благу.

Общественное чувство отвечало с таким шумом на это воззвание, что его нельзя было не принять во внимание.

Замедления, увёртки и нерешительность часто повторялись, и результат мог быть неполон; но после того как общее чувство возвратилось к тому внушительному спокойствию, из которого его заставили так неловко выйти, оно привело в отчаяние тех, которые ещё рассчитывали на ошибки, легко порождаемые увлечением.