— Какая ты грозная, — улыбается Генри, ловит мою руку и подносит к губам.

У Гарри вырывается смешок.

— Апельсины для Анны уже приготовила?

Я бросаю на него яростный взгляд. Брат улыбается, но его глаза серьезны. Меня задел его намек на то, что я похожа на мать.

— Мне это тоже не нравится, — говорит Генри и отпивает вина. — Сначала Болейны, теперь Сеймуры. Будь моя воля, полдвора бы разогнал к чертям.

— Даже знаю, с кого бы ты начал, — скалится Брертон.

— О да, — улыбается Генри, опуская голову на спинку кресла. — Но ничего. Этому еретику не долго осталось подтирать королевский зад.

Они смеются, и я понимаю, что они говорят про Норриса.

— Любит король безродных выскочек, конечно, — ворчит Гарри. — Все проблемы этой страны из-за них, одни только монастыри чего стоят. Всё ведь Кромвель устроил.

Брат звучит почти как наш отец.

— Да не говори, — отвечает ему Генри, покашливая в кулак. — На севере люди уже на грани, он хочет отправить меня туда летом, чтобы успокоить волнения.

Я поднимаю лицо к потолку, и меня вырывается стон возмущения и отчаяния. Господи, еще и это.

— Опять ты уедешь!

Генри берет меня за руку и притягивает к себе на колени.

— Постараюсь вернуться поскорее, — тихо говорит он. — К тебе.

Он смотрит на мои губы и улыбается, и мне кажется, что сейчас он их поцелует.

— Эй, Ваши Светлости! — возмущается Гарри и щелкает пальцами. — Я всё еще здесь, имейте совесть.

Генри смеется и отпускает меня дальше расхаживать по комнате.

— Ладно, на севере не так уж плохо, — говорит он. — Хоть к матери заеду.

— Передавай ей привет! — кричит Брертон. — Помню, надирался в Линкольншире, когда ты родился, там только и криков было: «Боже, храни Бесси Блаунт».

Они смеются, а я снова вспоминаю про свою мать.

— Гарри, а ты не думал съездить в Редборн? — спрашиваю я.

Брат чуть не подавился вином.

— С чего бы? Я могу заставить себя страдать другими способами, поприятнее.

— Матери, наверное, совсем худо после смерти Екатерины.

— И что? Она предпочла ее нам, чего она ждала?

Брертон шумно усмехается и хлопает ладонями по креслу.

— Так! — рычит он. — Бухтите как на Тайном Совете, сколько вам лет-то? Суррей, доставай карты, мне нужны деньги!

Гарри переводит взгляд на меня, а я чувствую, как мои губы расползаются в улыбке.

— Ты уверен? — спрашивает брат у Брертона и тоже улыбается.

— Конечно! Давайте в прайм, нас как раз четверо.

Мы сели за большой стол. Слуга принес три кувшина, наполнил кубки вином, и мы начали играть. На несколько часов покои моего брата наполнились смехом, звоном монет и криками «Вада!».

Иногда Брертону, Гарри и Генри казалось, что им приходили хорошие карты, но чаще всего им просто казалось. Почти всегда, когда мы вскрывались, мои карты оказывались лучше.

— Суррей, дьявол, что за подстава? — Брертон хлопает рукой по столу. — Где она училась ее блефовать?

— Я тебя предупреждал.

— Фицрой, она меня обобрала до нитки! — хохочет Брертон. — Тебе денег мало?

Генри смеется. И я смеюсь. Мои щеки горят, голову немного кружит от вина, и думать о плохом не хочется. Хочется забыть про Джейн и короля, про очередной отъезд Генри, и просто наслаждаться этим вечером.

Мне нравится играть в карты. И выигрывать. Играть меня учила Шелти, еще когда мы обе были фрейлинами, и я оказалась способной ученицей. Королева раньше тоже любила карты, и нам нужно было всегда быть готовыми ее развлечь.

Сквозь смех и возмущенные крики Брертона мы едва различаем настойчивый стук в дверь. Гарри кричит слуге, чтобы тот посмотрел, кто там.

— Леди Шелтон, милорд, — говорит паж. — Пригласить?

Лицо брата вмиг сделалось серьезным, почти испуганным. А я удивлена, что Шелти всё еще приходит к нему. Мне казалось, их связь давно закончилась.

Гарри кивает, и слуга идет к двери. Когда Шелти залетает в комнату, она выглядит взмыленной, как будто пыталась догнать лошадь. Она делает короткий реверанс сразу всем и держится за бок.

— Вы уже слышали? — спрашивает она у нас, но смотрит только на меня.

— О чем? — уточняет Гарри.

Когда он смотрит на нее, в его глазах мелькает боль.

— Король арестовал Норриса сразу после турнира, — быстро говорит она. — Смитона пытали в Тауэре, и он всех сдал.

Тишину, которая воцарилась в комнате, нарушает только тяжелое дыхание Шелти. Она глядит на меня в упор, и я тоже не отрываю глаз от ее испуганного лица. Но вижу не ее. Перед моими глазами стоит Кромвель. Притворно добрый, излишне любезный.

А в висках у меня пульсируют мои собственные слова. «Норрис всегда рядом с королевой. Ему хватает наглости даже ей делать непристойные намеки. Ей, ее фрейлинам, всем вокруг».

Господи, что я наделала?

— Я же говорил.

Голос Генри врезается в тишину, и я вздрагиваю. Перевожу взгляд на мужа и вижу, как он улыбается. Но это не та ребяческая улыбка, которая делает его еще красивее. От этой улыбки мне вдруг становится не по себе.

*

Марка Смитона пытали в Тауэре, и он всех сдал. После его показаний арестовали Норриса. Потом Фрэнсиса Уэстона. Джорджа Болейна.

На третий день после турнира арестовали Брертона. Какая-то старуха из прислуги призналась, что прятала его за пологом кровати королевы. От гнева короля не застрахованы даже те, кто служит его сыну.

А два дня назад в Тауэр доставили и саму королеву. Анна наблюдала за теннисным матчем, когда ее вызвали в зал Совета и предъявили обвинения. Сказали, что она изменила королю с тремя мужчинами. Или с четырьмя? С пятью? Да она с половиной двора спала, даже с родным братом делила постель!

Говорят, что Анна — ведьма. Околдовала короля, отравила Екатерину, медленно травит леди Марию и моего мужа.

Говорят, что малышка Элизабет — дочь Норриса, а не короля. Или Смитона? Или Уэстона? Не важно. Главное, что она бастард, точно бастард.

Слухов больше, чем правды. Но слухам верят охотнее. Вся ненависть к Анне, копившаяся при дворе годами, выплескивается наружу и сносит меня сокрушительной волной. Сносит тех, кто любит королеву. Мужчины и женщины всех возрастов и титулов изрыгают яд и соревнуются в том, кто красочнее опишет ее злодеяния.

Среди ее обвинителей был мой отец. Он лично сообщил Анне, своей родной племяннице, что ее «любовники» во всем признались. И что ее немедленно проводят в Тауэр, чтобы выяснить, виновна ли она в измене. Подлежит ли она смертной казни.

Ей позволили пройти через главные ворота Тауэра, а не Ворота Предателей, но какая разница, если ее привезли туда в тюрьму, а не на коронацию. Говорят, что, пройдя в тауэрский двор, Анна рухнула на землю, рыдая и спрашивая, где ее отец и «милый брат».

Я закрылась в своих покоях. Измена. Инцест. Колдовство. Не могу поверить, что всё это происходит наяву.

Сначала я пыталась шить. Один белый стежок за другим. Если я вышью рукав, всё наладится. Смогу закончить подол, и порядок будет восстановлен. Скреплю ворот белой нитью, и мир станет прежним. Все поймут свою ошибку, король поймет. Вернет Анну. Она королева, ее не могут казнить.

Но у меня не получается шить, потому что руки слишком сильно трясутся. Всё тело трясется, как в припадке, и меня бросает то в холод, то в жар.

Меня терзает стыд. И вина. Она ощущается, как прикосновение горячего металла к обнаженной коже. Я пытаюсь себя убедить, что одних моих слов было недостаточно, их бы всех арестовали и без меня, ведь было еще много, много показаний. Обвинения все равно бы сложились из всех неосторожно сказанных слов. Они похожи на искаженный витраж, состоящий сплошь из темных, потертых стекол.

Но мои слова там тоже были. Есть. В этом искаженном витраже. Я тоже подлила масла в этот убийственный огонь, и чувствую себя предательницей.

Я пыталась забыться в книгах, перечитать Чосера, но буквы прыгали перед глазами и упорно не хотели складываться в историю Троила и Крессиды. Стук сердца заглушал внутренний голос, не давая услышать стихов.