Шесть присел на корточки и внимательно посмотрел на меня.

— Что крутится у тебя в голове, Мира?

Я тяжело вздохнула и запустила руки в волосы. Впервые за долгое время мне захотелось чего-нибудь галлюциногенного, чтобы отвлечься от этого разговора. На языке была горечь от этого ощущения.

— Я не хочу быть твоей девушкой, — повторила я еще раз.

— Чего ты хочешь?

Я подумала о своих прошлых отношениях, о том, как далеко я могла зайти в отношениях с Шесть.

— Я…

Я потянула свои черные локоны, выпрямляя волосы, прежде чем позволить прядям подпрыгнуть и превратиться в локоны.

— Я хочу быть Мирой. Ты можешь быть Шесть.

Его глаза сузились в замешательстве.

— Ты Мира. А я Шесть. Не могу понять, что изменилось.

— Вот именно! — крикнула я, тыча в него пальцем. Я скатилась с кровати и встала. Я ткнула тем же пальцем себе в грудь. — Я Мира. И не вступаю в отношения, — я быстро покачала головой, расхаживая взад и вперед по своей спальне. — Я в полном дерьме.

Шесть упал на кровать, натянув на себя простыню, давая понять своими действиями, что он не собирается уходить после того, как я объявила о своей дерьмовости.

— И? — спросил он, приподняв бровь, явно ничем не обеспокоенный.

Я остановилась и склонила голову набок.

— Ты не должен говорить это так буднично.

Я сердито посмотрела на него и дернула себя за волосы.

Он вытянул руки и подложил их под голову, устраиваясь удобнее, чтобы выслушать все, что я скажу.

— Я не вступаю в отношения, не занимаюсь, — я махнула рукой между нами, — этим. Я просто все в итоге испорчу. Я не хорошая, Шесть.

Мои мысли, которые сложились у меня в голове как аккуратная головоломка, разлетелись в разные стороны, выводя из строя речь, которую я подготовила, между ночью и рассветом.

Я плюхнулась на край матраса.

— Я причиню тебе боль, Шесть.

Я сказала это серьезно, желая, чтобы он понял. Нам обоим будет больно. Это была единственная вещь, в которой я хороша, будучи бурей.

Шесть сел, простыня сползла ему до пояса. Я отвела взгляд от его груди, пытаясь сосредоточиться.

— Мира, — сказал он, его голос снова привлек мое внимание. — Я тебя не боюсь.

Я не очень хорошо объясняю, знаю.

— Хорошо. Я боюсь себя. И тебя боюсь.

— Тебе не надо бояться.

— О, но я боюсь. Шесть, я — это яд. Я не могу привязаться к тебе.

Он приподнял бровь.

— Думаю, сейчас уже немного поздновато для этого, не находишь?

Я подумала о последних двух месяцах.

— Ты заплатил за мою квартиру в прошлом месяце. И в этом тоже.

Я поморщилась, потому что говорила как проститутка.

Он потер морщинку, образовавшуюся между моими бровями.

— Я заплатил тебе за работу, которую ты для меня сделала.

— Формально деньги достались не мне…

— Нет, ты права. Они достались твоему арендодателю. Но это потому, что я хочу, чтобы тебе было, где жить.

— И ты знаешь, что если бы дал мне деньги, то я использовала бы одну из долларовых купюр, чтобы нюхнуть чего-нибудь вкусненького.

— Думаю, «вкусненького», вероятно, не совсем верное слово. Когда я познакомился с тобой, ты только занюхнула дорожку с десятидолларовой купюры. Не может быть, чтобы все было так «вкусно».

Я рассмеялась, хотя мы говорили о том, какой безответственной я была. Просто чудо, что я продержалась так долго, даже несмотря на мамину щедрость.

— До тебя моя мама обычно платила за мою квартиру.

Это позорило меня больше, чем употребление наркотиков, которое, как я знала, было эгоизмом.

— Да? Так ты поговорила с ней?

Он следил за моим лицом. Я почти ничего не рассказывала ему о Лале.

— Нет, я не могу выносить это. Последний раз это было в ту ночь, когда ты нашел мою разбитую кружку.

Это был самый простой способ вспомнить ту ночь. Ни то, что он промыл мои порезы, ни то, что он видел непосредственные последствия моего самоповреждения.

— Это многое объясняет, — он на мгновение задумался. — Почему наркотики?

— Нам обязательно об этом говорить?

— Это лучше, чем «я не хочу говорить об этом», — прокомментировал он, напомнив мне, что я сказала ему после нашего первого секса.

— Да, это лучше, но все же не то, что я хочу обсуждать сейчас.

— Хорошо. Но, просто знай, я не согласен с этим. И я хочу, чтобы ты бросила. Вот и все, что я скажу.

Это был первый раз, когда он открыто сказал что-то против употребления наркотиков, и это немного сбило меня с толку.

— Не знаю, что и сказать. Тебе еще не поздно соскочить.

Он заплатил за мою квартиру. В буквальном смысле положил еду на мой стол. На все это я могла смотреть отстраненно, без эмоций.

Но я не могла смотреть на него, думать о нем, не чувствуя борьбы эмоций, чего-то, что не имело ничего общего с вещами, которыми он обеспечивал меня, но то, что он вызывал во мне.

Он был прав — я привязана к нему. Я говорю не о крыше над головой или счетах за коммунальные услуги, которые как по расписанию падали в мой почтовый ящик. Я говорю о том, как мое тело реагирует на его взгляд, о том, как мое сердце, кажется, несется вперед, когда я слышу, как он стучится в дверь. То, как его голос произносит мое имя так, словно это легчайшее из слов, которое он может произнести. То, как его молчание успокаивает даже самые громкие голоса в моей голове. Если бы он сегодня вышел за дверь и не вернулся, не знаю, что бы я делала.

— Дерьмо.

Шесть кивнул, вторя моим чувствам.

— Слишком поздно, — просто сказал он. Его губы раздвинулись, и из них вырвался смешок, когда он потянулся ко мне. — Не смотри так печально. Уже почти Рождество. Самое чудное время года.

— Сегодня утром ты тошнотворно весел.

Он притянул меня к себе и запустил пальцы в мою дикую гриву кудрей. Я чувствовала себя глупо от того, что не предвидела это. Но Шесть казался непоколебимо уверенным в том, что все в порядке, и это заставило меня поверить, что, может быть, только может быть, на этот раз все будет хорошо. Я не причиню ему вреда. Я не причиню себе вреда.

Пока я лежала на Шесть, а его пальцы обводили линию моего позвоночника, он сказал:

— Знаешь, что ты мне напоминаешь?

— Что? — спросила я, мой голос был приглушенным у него на груди.

— Сесилию.

— А это еще что за фигня?

— Кто-то или что-то, что наполовину человек, наполовину осьминог.

Я подняла голову и посмотрела на Шесть так, словно он был не в своем уме.

— Ты говоришь о той злой женщине из «Русалочки»?

Шесть рассмеялся, и грохот эхом отдался в его груди, прижатой к моей.

— Да, именно.

— Это… — точно, подумала я.

— Ты морская ведьма, — сказал он, его руки играли с моими волосами. — С твоими дикими фиолетовыми и черными волосами и скрипучим голосом, с тем, как твои руки летают повсюду, когда ты пытаешься что-то объяснить, как ты цепляешься за то, что тебе нужно, как ты цепляешься за меня во сне…

— Я не цепляюсь за тебя, — запротестовала я. Но я знала, что это так. И Шесть знал, что я знаю.

— Моя маленькая морская ведьма, — сказал он тихим от сна и удовольствия голосом, его пальцы расчесывали спутанные пряди моих волос. — С твоими растрепанными волосами и тем, как ты двигаешься под свою дудку, тебе подойдет только существо из другого мира. Как ты можешь мгновенно превратиться из послушной в смертельно опасную.

Его руки перестали расчесывать мои волосы и просто пробежались по локонам, нежно, осторожно.

— Ты крепко обхватила меня своими щупальцами.

Его голос был спокойным. Ровным. Но его глаза, они проникли в мою душу, в черноту, и надежно обвились вокруг меня тоже. Я знала, мы не сможем так просто отпустить друг друга.

— Сесилия, — сказала я, пробуя слово на вкус. — Слишком много слогов.

— Кстати о слишком большом количестве слогов: ты никогда не говорила мне, что твое полное имя Мирабела.

Я резко повернулась к нему, понимая, что он узнал мое имя, оплачивая мои счета.