Бог настолько выше всего, что не зависит ни от чего и даже "не зависит от самого себя" (VI 8, 19, 15). О нем нельзя даже сказать "он существует" (VI 8, 19, 19-20) или что он создал самого себя, то есть был раньше самого себя, так как это нелепо ввиду отсутствия в нем всякого двойства (VI 8, 20), и в нем сущность, энергия, творческая воля и он сам есть нечто одно (VI 8, 21 - вся глава). И опять, он "свободен и независим даже от самого себя" (VI 8, 21, 31-32).
Итак, красота Первоединого есть его энергия. Но эта энергия не есть ни его волевое действие, ни его мышление, ни его свободная деятельность, ни его деятельность по требованию судьбы, ни его личное произволение, ни его движение, ни его причинно-целевое намерение, ни его бытие и даже ни само Единое, поскольку оно не нуждается даже в самом себе. Красота Единого есть какой-то ни от чего не зависимый (и даже от самого себя) внезапный и неуловимый акт самовозникновения.
3. Красота Единого, или Блага
Теперь перейдем и к красоте Блага, Единого. Об этом предмете Плотин писал настолько много, что в настоящем томе будет вполне благоразумно воздержаться от полного перечисления всех относящихся сюда текстов. Но мы едва ли ошибемся, если скажем, что наиболее выразительные рассуждения об Едином именно в плане эстетическом (как эстетика понимается у Плотина) сосредоточены в VI 7 и больше всего в VI 7, 30-36. Поскольку приведение этих больших глав целиком очень загромоздило бы наш труд, ограничимся передачей точного его конспекта с приведением лишь небольшого количества самих текстов.
а) Уже в конце VI 7, 29 Плотин задает вопрос:
"Следовательно, если Ум - ценное и прекрасное и в особенности первичный Ум, то как же. можно себе представить (если иметь к этому возможность) его родителя и отца?" (26-28).
Ответом на этот вопрос и являются последующие главы.
Конечный принцип, как максимально удовлетворяющий всякое стремление, есть не только внешне, но и внутренне некое самодовление. Самодовление во внутреннем смысле есть наслаждение. Поэтому Плотин еще в VI 7, 25, 1-16 заговорил о платоновском смешении (в "Филебе", ср. 22 а - 32 е) "ума" и "удовольствия" для целей высшего блага. Эта тема и поставлена в VI 7, 30.
Относительно платоновского "смешения" "ума" и "удовольствия" некоторые думают, что это есть высшее благо в смысле самого же ума, то есть что в этом смешении мы не выходим за пределы ума (VI 7, 30, 1-10). Но этому противостоит другое, более правильное мнение, а именно, что, по Плотину, то и другое смешивается в один абсолютно-неделимый субстрат (hen ti hypoceimenon) (10-11). При таком понимании удовольствие уже не может быть только физическим и вообще связанным с препятствиями и трудностями, которые создает жизнь, но здесь - "чистая и ясная энергема и жизнь в светлом устроении" (22-23). Такую жизнь и имеют в виду поэты, когда говорят об "упоении нектаром" (Plat. Conv. 203 b), о "пирах", о том, что "улыбнулся отец" [т.е. отец богов и людей, Зевс] (Plat. Phaedr. 247 а; Hom. Il. V 426 и XV 47) и пр. (27-28).
"Существует там и подлинная радость, любимейшее и вожделеннейшее, не становящееся и не в движении, причина, расцвечивающая это бытие, освещающая и увеселяющая" (29-32). 4) "Поэтому (Plat. Phileb. 64 b - 65 а) он и прибавляет к смеси истину, и создает до нее то, что измеривает; и он утверждает, что к смеси оттуда присоединилась симметрия и красота, так что в согласии с этим и в этом мы можем участвовать. Подлинный же предмет стремления для себя [мы выбираем] иначе, возводя самих себя в себе к лучшей сфере самих себя. А это есть симметрия, прекрасное, несоставной (asyntheton)6 эйдос, жизнь ясная, разумная и прекрасная" (32-39).
В таком понимании умное наслаждение красотой оказывается светом, заставляющим переоценивать и все значение красоты. И Ум и все существующее имеет красоту от первого света, Ум же - "луч интеллектуальной энергии" (VI 7, 31, 2-3). Все поэтому и обращается к свету, и Душа созерцает его с изумлением и восторгом, подобно тому как изображение любимого лица возбуждает желание видеть самое лицо, и подобно тому как влюбленные здесь на земле стремятся во всем уподобиться любимому и ни в чем от него не отстать. Даже не зная этого как следует, Душа постоянно стремится к обладанию Благом, покидая здешнюю красоту ввиду того, что она загрязнена, опозорена и разбросана в пространстве. Она начинает видеть, что здешняя ущербная и текучая красота предполагает настоящую красоту, откуда и эта, земная. К ней-то душа и чувствует любовь и не перестает искать ее, пока не найдет.
"Тут-то она и созерцает все как прекрасное и истинное, сильнее укрепляется в наполнении жизнью сущего и, становясь сама истинно сущим и принимая сознание истинно-сущего, она в непосредственной близости ощущает то, чего давно ищет" (31-34).
б) Особенно четко ставит вопрос о сущности Единого глава VI 7, 32.
"Но где же тот, кто создал такую красоту и такую жизнь и кто породил сущность? Ты видишь эту красоту на всех пестрых формах. Прекрасно здесь пребывать. Но, находясь в прекрасном, необходимо и смотреть, откуда оно и откуда прекрасное. Оно не может быть чем-нибудь одним из этого. Что будет из этого, то оказывается только моментом. Однако оно не есть и подобная форма (morphe), или какая-нибудь потенция, или даже всепорожденные потенции и здесь находящиеся; но необходимо, чтобы оно было выше всех потенций и выше всех форм. Оно - начало бесформенное (archё... to aneideon), не то, что нуждается в форме, но то, из чего происходит всякая интеллектуальная форма. Ведь ставшее, если оно, действительно, стало, должно было стать чем-нибудь, и оно получило свою специфическую форму. Его же никто не создал, да и кто мог бы создать? Поэтому оно и ничто из сущего и все сущее, - ничто, потому что сущее - позже, и все - потому, что оно - из него. Если оно может все создать, какой оно могло бы обладать величиной? Пожалуй, бесконечной. Но если бесконечной, то оно, значит, не обладает никакой величиной. Да кроме того, величина находится только в низших предметах. Следовательно, если он создал эти последние, сам он не должен ее иметь. Кроме того, величина сущности - не количественная, и иметь величину может [только] нечто другое после него. Величина творящего заключается в том, чтобы ничто не было могущественнее его и не могло с ним сравняться. Действительно, с чем же из относящегося к нему могло бы что-нибудь сравняться, если оно ничего не имеет с ним тождественного? Выражение "навсегда и во всем" не дает ему ни меры, ни безмерности. Да и как он мог бы [в таком случае] измерять другое? Однако не есть он и фигура. И в самом деле, если ты не можешь постичь ни фигуры, ни формы того, что является предметом вожделения, оно становится, надо полагать, вожделеннейшим и достойнейшим любви, и этот эрос - безграничен. Тут эрос уже не имеет предела, так как он не есть [только еще] любимое, но этот эрос здесь безграничен, так что и красота его - другого рода, красота выше красоты. И если Единое - ничто из существующего, то почему оно - красота? Но так как оно достойно любви, оно есть то, что порождает красоту. Поэтому, будучи потенцией всего прекрасного, оно есть цвет красоты, красоту красотворящий (callopoion). Оно порождает ее и преизобилием красоты у самого себя делает ее еще прекраснее, так что оно и начало красоты и предел красоты. В качестве начала красоты оно делает прекрасным то, для чего оно является началом, и делает прекрасным не по форме (оус en morphёi), но и само возникшее здесь от него - бесформенно, и если оно в форме, то - в другом смысле. Ведь форма, которая утверждается только как это само, есть форма в другом. Потому обладает формой участвующее в красоте, но не сама красота" (VI 7, 32, 1-39).
В этой главе, следовательно, указывается, что первоисточник прекрасного не есть ни что-нибудь из сущего (так как в этом случае оно было бы не источником красоты, а только ее моментом), ни какая-нибудь форма или потенция (по той же причине) ; оно есть "начало бесформенное", которое - и все и ничто и обладает бесконечной величиной, то есть никакой величины не имеет; не имеет оно и никакой фигуры, от чего эрос к нему еще сильнее и становится безграничным; оно - начало и конец красоты, а не то, что стало прекрасным. Если отвлечься от способа словесного выражения и от настроений, все это сводится у Плотина к простейшей и очевиднейшей мысли: если есть что-нибудь пространственное, то есть и пространство, которое, однако, не сводится на пространственные предметы; если есть что-нибудь красное, например, красный цветок, то есть и сама краснота, которая ничего общего не имеет с цветком. Если есть что-нибудь прекрасное, то есть прекрасное и само по себе; и если имелись в виду прекрасные моменты Ума, смысловой сферы, то должна существовать и такая красота, которая выше всякой смысловой красоты и есть ее источник. Возражать Плотину в этом пункте было бы невозможно.
