Филостратовского жизнеописания Аполлония Тианского мы коснемся ниже. Сейчас же нам хотелось бы коснуться вопросов, которые имеют самое прямое отношение к эстетике. Сюда относятся вопросы о подражании и фантазии.
3. Эстетические проблемы (подражание и фантазия)
а) Прежде всего, Аполлоний у Филострата признает, что искусство состоит из подражания реальной действительности, а также из различного рода комбинирования явлений этой действительности (Apoll. Tyan. II 22, 6, 12). Но в искусстве мы находим и такие вещи, которых никто не видел в действительности - кентавров, колесницу солнца и т.д. Это заставляет нас различать два рода подражания. Уже когда мы рассматриваем однокрасочный рисунок и добавляем от себя недостающие там краски, мы пользуемся подражанием отнюдь не просто в обычном, воспроизводительном смысле слова. Чтобы оценить образ Аякса, мы уже должны иметь или создать какой-то предварительный его образ, так как иначе не может состояться ровно никакой его оценки. Значит, есть какое-то особое подражание в уме, в духе.
Впрочем, небезынтересно обратить на этот текст подробное внимание (II 20, 22).
Аполлоний, повествует Филострат, прибыл со своим ассирийским спутником Дамисом в индийскую столицу Таксилу. В то время пока о них докладывают царю, они рассматривают в храме Александра, перед городской стеной, изображения из времени битвы Александра с индийским царем Пором.
"На каждой стене были прибиты медные доски, изображавшие подвиги Пора и Александра. На меди, серебре, золоте и бронзе были нарисованы слоны, лошади, солдаты, шлемы, щиты. Копья же, стрелы и мечи были все из железа, и насколько идет молва о тех знаменитых изображениях, они представляли собою как бы какие-то произведения Зевксиса или Полигнота и Эвфранора. Эти последние любили светотень, живое дыхание, наступающее и уходящее [пространство]. То же, говорят, виделось и здесь, так что металлы были смешаны как краски. Приятен был и самый "этос" ["стиль"] письма. Произведения эти поставил Пор после смерти [Александра] Македонского. Побеждает на них, [однако], Александр и вновь приобретает Пора [в качестве друга], хотя и раненого, и дарит ему остальную, принадлежащую ему Индию" (II 20.)
Далее происходит беседа между Аполлонием и Дамисом (II 22).
"Дамис, - спросил Аполлоний, - представляет ли собою что-нибудь живопись?" - "Да, - ответил тот, - если только и истина [представляет собою что-нибудь] ". - "Но что же делает это искусство?" - "Оно смешивает краски, какие только существуют, синюю с зеленоватой, белую с черной, зеленую с желтой". - "Однако, - сказал Аполлоний, - ради чего оно так смешивает? Ведь не ради же одного цвета, как это делают нарумянивающиеся женщины". - "Ради подражания, - ответил Дамис, - то есть ради отображения собаки, лошади, человека, корабля и всего, на что взирает солнце. Даже и самое солнце отображает оно - один раз на четверке лошадей, как здесь [на Востоке] говорится об его виде, другой раз опять так, как оно освещает небо, когда [это искусство] рисует эфир и жилище богов". - "Так, значит живопись есть подражание, Дамис?" - "Что же еще другое, - ответил тот. - Если допустить, что живопись не делает этого [подражания], то она окажется смешной в своем глупом обращении с красками. [Аполлоний на это] сказал: "Ну, а то, что видно на небе, когда облака своим распределением [образуют] кентавров и химер, а также, клянусь Зевсом, волков и лошадей, - не является ли это, по-твоему, произведением подражательного искусства?" - "Похоже" - отвечал тот. "Так, значит, Дамис, бог, это - живописец, покинувший свою крылатую колесницу, на которой он разъезжает для управления божескими и человеческими делами (реминисценция из Plat. Phaedr. 246 е), и восседает, забавляясь живописью подобно детям на песке?" Дамис покраснел от этого рассуждения, дошедшего, как казалось, до такого абсурда. Но Аполлоний не выразил к нему пренебрежения, так как вообще он не был резким на возражения. Он сказал: "Но, может быть, Дамис, ты хочешь сказать, что эти [изображения] ничего не значат и носятся по небу как попало, по крайней мере с точки зрения бога, а что только мы, обладая этим подражательным [свойством], упорядочиваем [воображением] и создаем (anarrythmidzein te auta cai poiein)?" - "Лучше, Аполлоний, будем считать, что это действительно так, - отвечал Дамис, - это убедительнее и гораздо лучше". - "Так, значит, Дамис, подражательное искусство двояко? Одно, по-нашему, то, которое подражает при помощи руки и умом (это и есть живопись), другое, с своей стороны, отображает только умом". - "Нет, - сказал Дамис, - не двоякое. Но - одно искусство подобает считать более совершенным, именно живопись, которое способно уподоблять и умом и рукой; другое же искусство - только момент этого; поскольку подражать в уме умеет даже тот, кто не является живописцем, рукой же он, может быть, и не пользуется для живописи". - "Потому, возможно, Дамис, что у него не действует рука от какого-нибудь ушиба или болезни?" - "Нет, - сказал Дамис, - клянусь Зевсом, только потому, что он не брался ни за кисть, ни за какой инструмент или краску, но был совершенно не обучен живописи". - "Стало быть, - ответил Аполлоний, - мы оба соглашаемся, что подражательное искусство возникает у людей от природы, рисование же - из искусства. Так же можно было бы сказать и о скульптуре. Сама же живопись, по-твоему, как кажется, не возникает только в результате красок (ведь у более старых художников для нее было достаточно уже одной краски, и только в своем дальнейшем развитии она воспользовалась четырьмя красками и еще большим их числом), но в живописи возникает и от одних линий, без всякой краски. Поэтому прилично называть живописью и то, что состоит из тени и света. Ведь и тут можно видеть сходство, фигуру, ум, [характер], скромность, дерзость, хотя такая живопись лишена красок и не выражает ни телесной окрашенности, ни цвета шевелюры или бороды, но единообразно оформленное похоже здесь и на рыжего человека и на белого; и если мы нарисуем какого-нибудь индийца при помощи "белой линии", то все равно он должен оказаться черным. Курносый нос, курчавые волосы, раздутые щеки и как бы удивление в глазах делают то, что здесь видно, черным и рисуют индийца даже для тех, кто неискушен в живописи. Поэтому, я бы сказал, что зрители произведений графического искусства нуждаются в подражательной [способности], так как никто не оценивал бы высоко нарисованную лошадь или быка, если бы не представлял себе в душе того животного, с которого произведено уподобление, и никто не удивлялся бы Аяксу Тимомаха, который нарисован у него в состоянии безумия, если бы не вызывал у себя в памяти образ [действительного] Аякса, взаправду перебившего в Трое воловьи стада и сидящего после этого в изнеможении, обдумывая собственное самоубийство. Вот эти барельефы Пора (ср. Hom. II. XVIII 482), Дамис, мы и не считаем только произведениями из меди, так как они есть подражание рисунку, и [не считаем] только нарисованными, раз они сделаны из меди. Нечто подобное этому имеется у Гомера относительно Ахиллова щита работы Гефеста (II. XIII 474-608. Они также полны убивающих и убиваемых (ст. 509-540), так что ты скажешь, что здесь окровавлена земля, хотя она и из меди (ср. 538, где появляется "кровавая" cer)".
Этот текст заслуживает подробного комментария, но мы ограничимся рядом замечаний (следуя отчасти Э.Бирмелин){16}.
Произведения, о которых здесь идет речь, очевидно, вымышленные. Цвета и живость сюжета, о чем идет разговор вначале, сильно напоминают картины, изображенные Филостратом Младшим в его сочинении "Картины". Филострат разделяет, далее, "подвиги" (erga) Александра и Пора с их "характером" (ethos), "нравом". Уже это одно способно вызвать у нас в памяти известное аристотелевское противопоставление (ИАЭ IV, с. 412) этих же самых понятий. Мысль о зависимости Филострата от Аристотеля укрепляется также указаниями на Полигнота (с Эвфранором) и Зевксиса (см. Arist. Poet. 6, 1450 а, 21 слл.), а также учением о врожденности подражания.
