Нечего и говорить о том, что это - самое уязвимое место всей гениальной кантовской философии. Учение о вещи-в-себе рушится от одного маленького вопроса: а что, эта самая вещь-в-себе отличается чем-нибудь от прочего или нет? Если она ничем не отличается, она не есть нечто; следовательно, о ней нельзя сказать даже того, что она есть вещь-в-себе (ибо это уже ведь есть нечто), и она превращается в пустые звуки, не имеющие никакого значения. Если же вещь-в-себе отличается от прочего, то она отличается чем-нибудь, то есть она - нечто, она имеет признаки, она познаваема, она вовсе не есть вещь-в-себе. Нет нужды считать вещь-в-себе и чем-то специально объективным. Объект предполагает субъекта. И если мы хотим говорить об абсолютном единстве, то оно по этому самому не будет ни объективным, ни субъективным, но превышающим и то и другое. Так оно и есть у Плотина. У Канта же вещь-в-себе почему-то "объективна". Впрочем, это и понятно почему: тут догматическое вероучение об исходном расколе и разрыве знания и бытия. Так затвержено было с самого начала, без всяких доказательств.

в) После Единого у Плотина существует ум, а этот Ум, как мы видели, в свою очередь понимается у него то как просто отвлеченно-смысловая сфера, то как жизнь (душа), то, наконец, как полный ум, царство идей-первообразов. Не может быть иначе и у Канта, раз это зрелая система, дошедшая до всех центральных вопросов философии. Но какую невообразимую форму приняли у Канта все эти античные неоплатонические категории! Мы уже знаем, что Кант отрицает всякую интеллектуальную интуицию. Следовательно, его "ум" - это отвлеченный рассудок, точнее, система категорий и основоположений чистого рассудка. Далее, где же искать у него плотиновскую умную "жизнь" или "душу"? Она, конечно, принимает здесь форму "практического разума", то есть той сферы морали (мораль у протестанта Канта и есть единственный вид духовной жизни), где только и могут "осуществляться" идеи разума. Теоретическая ценность идей разума - нуль, но зато они являются регулятивами для морали. Тут, стало быть, и надо искать плотиновскую "жизнь" "ума". Но любопытно, что философская проницательность Канта, хотя и искаженная индивидуалистическими предрассудками, совершенно правильно нащупывает основные этапы диалектического развития, давая им, конечно, соответственно искаженное освещение. А именно - Кант прекрасно почувствовал необходимость объединения рассудка и разума и дал полный анализ неоплатонического учения о цельном и полном уме как первообразе в учении о "способности суждения". Этот безвкусный термин указывает у Канта на синтез рассудка и разума. И тут - сфера искусства и телеологии.

г) Действительно, судя безотносительно, надо сказать, что этот синтез намечен, вернее, нащупан у Канта совершенно правильно. Если рассудок в качестве априорного принципа давал только законосообразность и конституировал природу на основе познавательных функций субъекта, а разум в качестве такового же принципа давал свободу, восходя уже не к природе, но к конечной цели и базируясь на способности желания, то упоминаемая сейчас "способность суждения" объединяет в качестве античного принципа законосообразность (необходимость) с конечной целью в целесообразность, где есть и необходимость закона и достижение вещью заданий, которые ставятся этим законом, и определяет она собою не природу и не свободу, но искусство, также и базируясь не на познавании или способности желания, но на чувстве удовольствия или неудовольствия.

Невозможно не находить полного конструктивного сходства плотиновского ума-первообраза (вспомним также то, что выше говорилось о совмещении ума и удовольствия) с кантовской "способностью суждения", брать ли ее в телеологическом или в эстетическом аспекте. И при всем том: у Плотина этот ум-первообраз вырастает из чистого абсолютного бытия, у Канта - из субъекта; у Плотина это онтологическая ступень самого бытия, космическая или докосмическая потенция; у Канта - трансцендентальный и совершенно абстрактный принцип a priori; у Плотина Ум есть свет, луч, фигурность, картинность, смысловое изваяние, у Канта - отвлеченная и абсолютно неинтуитивная заданность для того или иного оформления эмпирического опыта.

2. Эстетика Плотина и четыре момента суждения вкуса у Канта

Имея в виду это глубочайшее различие историко-философских стилей обеих систем, мы уже не собьемся с пути истины, если продолжим наши аналогии и на последующем. А именно - вся кантовская "аналитика эстетической способности суждения" конструктивно вполне понятна как субъективистически-трансцендентальный дублет к учению Плотина об уме.

а) Возьмем "первый момент суждения вкуса" (по его качеству):

"Вкус есть способность судить о предмете или о способе его представления на основании удовольствия или неудовольствия, свободного от всякого интереса. Предмет такого удовольствия называется прекрасным"{47}.

Не нужно доказывать после всей той массы текстов из Плотина, которые приведены выше, что для Плотина настоящая и подлинная красота есть красота ума, то есть свободы от чувственности, от чувственного "интереса". Тут полное тождество платонизма и кантианства. Оба признают только "чистое" удовольствие, чистую красоту - в отличие от огромного количества метафизических и психологических систем. И "чистота" понимается тут одинаково: она есть погруженность в сферу "смысла" и свобода от сферы "фактов".

"Второй момент суждения вкуса" (по его количеству) гласит у Канта так:

"Прекрасно то, что всем нравится без [посредства] понятия" (§9){48}.

Что у Плотина весь ум и его отдельные эйдосы суть общее, всеобщность, это может быть только банальным после всего, что мы знаем о Плотине. Кант, однако, прибавляет к своему определению момент "без понятия", желая этим подчеркнуть, что в сфере прекрасного всеобщность определяется не рассудком, не категориями и что не существует такого правила или доказательства, которыми можно было бы создать или подтвердить прекрасное. Кант хочет сказать, что здесь ожидается подтверждение не от понятия, но от свободного согласия других. Это, однако, есть признак вполне плотиновский. Тут тоже "эйдос" резко отличается от "логоса" и от дискурсивных форм (ср. хотя бы приведенную выше главу из трактата V 8, 6).

"Третий момент" по "отношению" гласит:

"Красота - это форма целесообразности предмета, поскольку она воспринимается в нем без представления цели" (§17){49}.

Тут тоже приходится только удивляться, как два столь различных философских и общечеловеческих опыта приходят к одним и тем же конструктивным выводам. Целесообразность есть, действительно, синтез необходимости и свободы. Целесообразный предмет диктует своим фактом некоторую причинную необходимость, без которой цель не может быть достигнута. Но, с другой стороны, тот же предмет требует и свободного достижения цели, так как иначе нужно будет говорить не о цели, а просто о самой обыкновенной причинности. Эйдос и у Плотина есть и "причина" и "цель" - это здесь обычная терминология. Далее, целесообразность эта должна быть формальной. Плотин тут сказал бы иначе. "Форма" для него есть эйдос. Он и сказал бы, что красота есть умная целесообразность. Здесь, стало быть, расхождение между Плотином и Кантом дофилософски-опытное, но никак не конструктивное. Наконец, "представление цели" нарушило бы своеобразие и чистоту эстетического предмета так же, как и удовольствие "через понятие". Цель должна быть абсолютно имманентна предмету и никак не вне его (что повело бы за пределы эстетики), но этот имманентизм и не позволяет в искусстве видеть и формулировать ее отдельно. Из Плотина здесь достаточно вспомнить учение о том, что в Уме "бытие" и "причина" - одно и то же, что в нем бытие и смысл - одно и то же, что целое в нем неотделимо от каждой части и пр.